Избранное (из разных книг)

   Многоуважаемый! (К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества.)
   Пишет Вам Ваш сосед из квартиры 33, Нильский Константин Леонидович. Вы должны помнить меня. Я тот, в чью дверь Вы позвонили, а потом колотили ногами вчера, в половине третьего пасхальной ночи, когда у Вас кончилась, как Вы изволили выразиться, заправка.
   Вспомнили? Вам еще не понравилось выражение моего лица, когда, открыв, я предложил не тревожить людей по ночам. Вы еще положили на мое лицо свою большую шершавую ладонь и несколько раз сжали, приговаривая «Христос воскресе!» – а потом отпустили и сказали, что так гораздо лучше.
   Я рад, что Вам понравилось, потому что многие, напротив, находят, что лучше было до. Впрочем, о вкусах не спорят.
   Судя по времени Вашего визита ко мне, человек Вы чрезвычайно занятой, поэтому сразу перехожу к делу. Предметом данного письма служит мое желание извиниться за вчерашнее. Обращенное к Вам, человеку, столь остро нуждавшемуся в заправке, мое предложение не тревожить людей по ночам нельзя не признать бестактным.
   Сожалею также, что не сразу ответил по-христиански на Ваше приветствие; в оправдание могу заметить только, что, будучи взят за лицо, тут же осознал.
   Трижды сожалею, что, будучи прищемлен за голову дверью, пытался ввести Вас в заблуждение относительно своей этнической принадлежности. Находясь тридцать лет на младшей инженерной должности, я непростительно оторвался от простого народа, его идеологии и повседневных практических нужд. Этим, собственно, и были вызваны мои интеллигентско-либеральные крики в течение следующих двух часов, когда Вы пинали меня ногами, бросали в сервант предметами из моего болгарского гарнитура и высаживали стекла отечественным фикусом.
   Надеюсь, Вы не обиделись на меня за то, что я пытался чинить стулья и сыпать землю обратно в горшок: вирус мещанского благополучия поразил меня еще в юности, когда, вместо того чтобы улучшать результаты по надеванию противогаза, я начал добиваться от властей отдельной квартиры с отоплением и без слесаря Тунгусова, мочившегося на мой учебник по сопромату.
   Рецидивы буржуазного индивидуализма до сих пор мешают мне адекватно реагировать на свободные проявления трудящихся. Поэтому, когда Вы начали бить семейный фарфор и зубами выдирать из обложек полное собрание сочинений графа Толстого, я заплакал. Зная Вас по прошедшей ночи как человека чрезвычайно чуткого, я прошу не принимать эти слезы близко к сердцу. Слабая нервная система всегда подводила меня, мешая получать удовольствие от жизни среди всех вас.
   В заключение хочу пожелать Вам крепкого-крепкого здоровья, большого, как Вы сам, счастья и успехов в Вашем хотя и неизвестном мне, но, конечно, нелегком труде и сообщить, что в унитазе, куда Вы засунули меня головой под утро, вскоре после того как я, по Вашему меткому выражению. Вас «заколебал», мне в эту самую голову пришло множество просветляющих душу мыслей относительно того, как люди могли бы (и, в сущности, должны были бы!) строить свои отношения друг с другом, если бы не такие, как я.
   Еще раз извините за все.
   Всегда Ваш
   Нильский Константин Леонидович, недобиток.

Сэму Хейфицу

   Леня Фишман играл на трубе.
   Он играл в мужском туалете родной школы, посреди девятой пятилетки, сидя на утыканном «бычками» подоконнике, прислонившись к раме тусклого окна.
   На наглые джазовые синкопы к дверям туалета сбегались учительницы. Истерическими голосами они звали учителя труда Степанова. Степанов отнимал у Фишмана трубу и отводил к директрисе – и полчаса потом Фиш-ман кивал головой, осторожно вытряхивая директриси-ны слова из ушей, в которых продолжала звенеть, извиваться тугими солнечными изгибами мелодия.
   «Дай слово, что я никогда больше не услышу этого твоего, как его?» – говорила директриса. «Сент-Луи блюз», – говорил Фишман. «Вот именно». – «Честное слово».
   Назавтра из мужского туалета неслись звуки марша «Когда святые идут в рай». Леня умел держать слово.
   На третий день учитель труда Степанов, придя в туалет за трубой, увидел рядом с дудящим Фишманом Васю Кузякина из десятого «Б». Вася сидел на подоконнике и, одной рукой выстукивая по коленке, другой вызванивал вилкой по перевернутому стакану.
   – Пу-дабту-да! – закрыв глаза, выдувал Фишман.
   – Туду, туду, бзденьк! – отвечал Кузякин.
   – Пу-дабту-да! – пела труба Фишмана.
   – Туду, туду, бзденьк! – звенел стакан Кузякина.
   – Пу-дабту-да!
   – Бзденьк!
   – Да!
   – Бзденьк!
   – Да! Бзденьк!
   – Да!
   – Бзденьк!
   – Да-а!
   – ТУду, туду, бзденьк!
   Не найдя, что на это ответить, Степанов захлебнулся слюной.
   Из школы их выгоняли вдвоем. Фишман уносил трубу, а Кузякин – стакан и вилку.
   У дверей для прощального напутствия музыкантов поджидал учитель труда.
   – Додуделись? – ядовито поинтересовался он. В ответ Леня дунул учителю в ухо.
   – Ты кончишь тюрьмой, Фишман! – крикнул ему вслед Степанов. Слово «Фишман» прозвучало почему-то еще оскорбительнее, чем слово «тюрьма».
   Учитель труда не угадал. С тюрьмы Фишман начал.
   В тот же вечер тема «Когда святые идут в рай» неслась из подвала дома номер десять по 6-й Сантехнической улице. Ни один из жильцов дома не позвонил в филармонию. В милицию позвонили семеро.
   За музыкантами приехали – и дали им минуту на сборы, предупредив, что в противном случае обломают руки-ноги.
   – Сила есть – ума не надо, – вздохнув, согласился Фишман.
   В подтверждение этой нехитрой мысли, с фингалом под глазом, он сидел на привинченной лавочке в отделении милиции и отвечал на простые вопросы лейтенанта Зобова.
   В домах сообщение о приводе было воспринято по-разному. Папа-Фишман позвонил в милицию и, представившись, осведомился, по какой причине был задержан вместе с товарищем его сын Леонид. Выслушав ответ, па-па-Фишман уведомил начальника отделения, что задержание было противозаконным.
   А мама-Кузякина молча отерла о передник руки и влепила сыну по шее тяжелой, влажной от готовки ладонью.
   Удар этот благословил Васю на начало трудового пути – учеником парикмахера. Впрочем, трудиться на этом поприще Кузякину пришлось недолго, поэтому он так и не успел избавиться от дурной привычки барабанить пальцами по голове клиента.
   А по вечерам они устраивали себе Новый Орлеан в клубе санэпидемстанции, где Фишман подрядился мыть полы и поливать кадку с фикусом.
   – Пу-дабту-да! – выдувал Фишман, закрыв глаза.
   – ТУду, туду, бзденьк! – отвечал Кузякин. На следующий день после разрыва он торжественно вернул в буфет родной школы стакан и вилку, а взамен утянул из-под знамени совета дружины два пионерских барабана, а со двора – цинковый лист и ржавый чайник. Из всего этого Вася изготовил в клубе санэпидемстанции ударную установку.
   А рядом с ним, по-хозяйски облапив инструмент и вдохновенно истекая потом, бумкал на контрабасе огромный толстяк по имени Додик. Додика Фишман откопал в музыкальном училище, где Додика пытались учить на виолончелиста, а он сопротивлялся.
   Додику мешал смычок.
   В антракте между пресловутым маршем и «Блюзом западной окраины» Фишман поливал фикус. Фикус рос хорошо – наверное, понимал толк в музыке. Потом Додик доставал термос, а Кузякин – яблоки и пирожки от мамы. Все это съедал Фишман – от суток дудения в животе у него по всем законам физики образовывалась пустота.
   В конце трапезы Леня запускал огрызком в окно – в вечернюю тьму, где вместе с другими строителями социализма гремел костями о рассохшиеся доски одного отдельно взятого стола учитель труда Степанов.
   Он делал это сколько помнил себя, но последние две недели – под звуки фишмановской трубы. В начале третьей недели тема марша «Когда святые идут в рай» пробила-таки то место в учительском черепе, под которым находился отдел мозга, заведующий идеологией. Степанов выскочил из-за доминошного стола и, руша кости, понесся в клуб.
   Дверь в клуб была предусмотрительно закрыта на ножку стула – благодаря чему Фишман и К° поимели возможность дважды исполнить учителю на бис марш «Когда святые идут в рай».
   Свирепая правота обуяла Степанова. Тигром-людоедом залег он в засаду у дверей клуба, но застарелая привычка отбирать у Фишмана трубу сыграла с ним злую шутку. Едва, выскочив из темноты, он вцепился в инструмент, как хорошо окрепший при контрабасе Додик молча стукнул его кулаком по голове.
   Видимо, Степанову опять досталось по идеологическому участку мозга, потому что на следующее утро он накляузничал на всех троих чуть ли не в ЦК партии.
   В то историческое время партия в стране была всего одна, но такая большая, что даже беспартийные не знали, куда от нее деться. Через неделю Фишман, Додик и Кузякин вылетели из клуба санэпидемстанции, как пули из нарезного ствола…
   С тех пор прошло три пятилетки и десять лет полной отвязки.
   Теперь в бывшем клубе санэпидемстанции – казино со стриптизом: без фикуса, но под охраной. В школе, откуда выгнали Фишмана с Кузякиным, сняли портрет Брежнева, повесили портрет Горбачева, а потом сняли и его. Лейтенант Зобов, оформлявший привод, стал майором Зобовым. а больше в его жизни ничего существенного не произошло.
   Вася Кузякин чинит телевизоры.
   Он чистит пайки, разбирает блоки и заменяет кинескопы, а после работы смотрит футбол. Но когда вечером в далеком городе Париже в концертном фраке выходит на сцену Леня Фишман и поднимает к софитам сияющий раструб своей трубы – пу-дабту-да! – Вася вскакивает среди ночи:
   – Туду, туду. бзденьк!
   – Кузякин, ты опять? – шепотом кричит ему жена. – Таньку разбудишь! Выпей травки, Васенька.
   – Да-да… – рассеянно отвечает Кузякин, а в это время в Канаде среди бела дня оцепеневает у своей бензоколонки Додик, и клиенты давят на клаксоны, призывая его перестать бумкать губами, открыть глаза и начать работать.
   – Сволочь, – бормочет, проснувшись в Марьиной Роще, пенсионер Степанов, – опять приснился.

   Ефим Абрамович Циперович работал инженером, но среди родных и близких был больше известен как масон.
   По дороге с работы домой Ефим Абрамович всегда заходил в гастроном. Человеку, желавшему что-нибудь купить, делать в гастрономе было нечего, это знали все, включая Ефима Абрамовича, но каждый вечер он подходил к мясному отделу и спрашивал скучающего детинушку в халате:
   – А вырезки что, опять нет? Он был большой масон, этот Циперович. Дома он переодевался из чистого в теплое и садился кушать то, что ставила на стол жена, Фрида Моисеевна, масонка. Фридой Моисеевной она была для внутреннего пользования, а снаружи для конспирации всю жизнь называлась Феодорой Михайловной.
   Ужинал Ефим Абрамович без водки. Делал он это специально. Водкой масон Циперович спаивал соседей славянского происхождения. Он специально не покупал водки, чтобы соседям больше досталось. Соседи ничего этого не подозревали и напивались каждый вечер как свиньи. Он был очень коварный масон, этот Циперович.
   – Как жизнь, Фима? – спрашивала Фрида Моисеевна, когда глотательные движения мужа переходили от «престо» к «модерато».
   – Что ты называешь жизнью? – интересовался в ответ Ефим Абрамович. Масоны со стажем, они могли разговаривать вопросами до светлого конца.
   После ужина Циперович звонил детям. Дети Циперовича тоже были масонами. Они масонили как могли, в свободное от работы время, но на жизнь все равно

   Семен Исаакович Гольдинер родился в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября того самого года.
   Дата рождения смущала Семена Исааковича. Он предпочел бы быть ровесником какого-нибудь более интимного праздника, вроде открытия Сандвичем Сандвичевых островов или полета братьев Монгольфьер на монгольфьере, но в ту ночь его никто не спросил, а потом было поздно.
   Факт одновременного рождения с советской властью бросил на земной путь Семена Исааковича судьбоносный отблеск. Он не видел Сандвичевых островов, не летал на воздушном шаре. Его жизнь принадлежала только ей. Всю молодость провел Семен Исаакович в комсомоле: зрелые годы посвятил выполнению пятилетних планов.
   Он многократно спасал для отрасли переходящие красные знамена, и к пенсионным годам он до ряби в глазах избороздил пространство между Курском и Хабаровском.
   Он не видел голубей на площади Сан-Марко, не слышал, как дышит весенними вечерами Латинский квартал, – зато из писем трудящихся в газету «Правда» мог безошибочно извлечь решения грядущего пленума.
   Когда он вспоминал свою жизнь, она представлялась ему в виде заброшенной железнодорожной станции с бюстом Ленина в углу, причем Ленин был с трубкой, бровями и родимым пятном одновременно.
   А еще Семен Исаакович был болен гастритом и пил от нервов элениум – если элениум удавалось достать.
   Таково было влияние советской власти на Семена Исааковича.
   Что же до обратного влияния, то это вопрос темный, потому что она Семена Исааковича не видела в упор.
   Но так было не всегда.
   Когда-то, в молодости, она любила его. Она приняла его в пионеры и повязала кусочек своего бескрайнего знамени на его тощую шею. Она позвала его за собой – туда, где будут и Сандвичевы острова, и монгольфьеры, и всего этого хватит всем поровну. И когда Семен Исаакович первый раз перевыполнил что-то, она вкусно покормила его, и когда он пролил за нее кровь – дала за это медаль.
   Но потом с нею случилось то, что часто случается с женщинами в летах, – ее потянуло на молодых и светловолосых. Она бесстыдно кадрила их, звала вдаль, обещала монгольфьеры и Сандвичевы острова, – а Семена Исааковича просто держала при себе, не разрешая отлучаться. С годами у нее обнаружился склочный характер и тяжелая рука; она не держала слова, не краснея, лгала в глаза – и при этом постоянно требовала от Семена Исааковича доказательств его любви. И он с ужасом обнаружил однажды, что любить ее у него уже нет сил.
   Шли годы; он старел, дурнел и терял зубы: одновременно старела, дурнела и теряла зубы она – но, не замечая схожести судеб, все больше охладевала к старику.
   Он еще по инерции считал ее своею, но уже вел себя соответственно возрасту, чего не скажешь о былой возлюбленной: она по-прежнему строила из себя целку и крикливо звала вдаль. Семена Исааковича как мужчину строгого и положительного это раздражало.
   Но гораздо больше раздражало его с некоторых пор одно подозрение. А именно: подозревал Семен Исаакович, что кончится раньше нее – и даже скорее всего, потому что живучей мадам оказалась до чрезвычайности, а надеяться на добровольный уход в данном случае не приходилось.
   И проснувшись в одно среднестатистическое утро, он вдруг остро пожалел себя за бесцельно прожитые годы и понял с холодной утренней ясностью, что старая блядь попросту надула его, ограбила, обсчитала на целую жизнь.
   И тогда Семен Исаакович встал, умылся и пошел в ОВИР подавать документы на развод. Сначала, окаменев от обиды, мадам замолчала на целый год, а когда Семен Исаакович робко напомнил ей о своем желании расстаться, начала скандалить.
   Два года она не давала согласия, а потом, расплевавшись, ободрала Семена Исааковича как липку и, изнасиловав на память, отпустила на свободу – без сбережений, квартиры и в последних брюках. Но к этому времени ему было уже все равно – лишь бы никогда больше не видеть этой отвратительной бабы с ее перестройкой, что по-латыни, как сказал по секрету знакомый врач, означает «климакс».
   Про государство, куда съезжал Семен Исаакович, он слышал от Центрального телевидения много плохого, но ее там не было – это он узнал от надежных людей совершенно точно.
   Немного пугала концентрация евреев, но всю войну Семен Исаакович провоевал в разведке и был не робкого десятка. От новой пассии он не ждал любви, ограничивая свои притязания покоем и уважением к старости.
   Он дремал в ожидании вылета в Вену, и ему снился духовой оркестр Министерства обороны, исполняющий марш «Прощание славянки».

   Дядя Гриша появился на пороге родной коммуналки с чемоданчиком в руке, другой прижимая к тощей груди самоучитель по ивриту. Месяц, проведенный им в командировке в Воронеже, не пропал даром: он уже знал несколько слов на родном языке плюс почерпнутое от сиониста-наставника Безевича выражение «киш мир ин тухес». Что это самое «киш мир ин тухес» означало, дядя Гриша еще не знал, но, судя по частоте употребления сионистом Безевичем, без этих слов делать на исторической родине было нечего.
   Евреем дядя Гриша ощутил себя недавно, а до этого ощущал себя тем же, что и все, и хотя писал в пятом пункте все как на духу, но лишь только потому, что в детстве его приучили говорить правду.
   Выпив чаю, дядя Гриша опустился в продавленное кресло и блаженно вытянул ноги в тапках. Он был немолод и любил подремать, окончательно уяснив в последние годы, что ничего лучше собственных снов уже не увидит. Но подремать не удалось. Через некоторое время в мягкий туман размягченного сознания вплыл тоскливый, повторяющийся через равные промежутки звук. Звук шел из-за стенки, за которой жила семья Ивановых:
   – Уэн-нь! Уэн-нь! Уэн-нь!..
   Как оказалось, это было увертюрой: после очередного «уэн-нь» из-за стенки донесся дискант главы семьи, поддержанный разнокалиберными голосами остальных Ивановых.
   Пели все они не по-русски.
   По голове дяди Гриши поползли мурашки. Он встал и на цыпочках вышел в коридор. Но это были не галлюцинации. Из-за ивановских дверей явственно доносилось пение и систематическое «уэн-нь», вызывавшее в организме дяди Гриши чувства совершенно панические.
   В конце коридора что-то шипело и лилось; это несколько успокоило дядю Гришу, и он трусцой поспешил на звуки нормальной жизни. На кухне разогревал сосиску студент-заочник юрфака Константин Кравец.
   – Здравствуй, Костя, – сказал дядя Гриша. – Слушай, ты не знаешь, что происхо…
   На этом месте язык перестал его слушаться, потому что студент стоял у плиты в красных шароварах, вышитой рубахе и при этом был обрит «под горшок».
   – Здоровеньки булы, – хмуро отозвался наконец будущий юрист, – тильки ты ховайся, комуняка погана, бо я дюже на вас усих лют.
   Членом правящей партии дядя Гриша не был, но на всякий случай без лишних вопросов попятился в темную кишку коридора. На первом его повороте, возле комнаты Толика Зарипова, на голову ему что-то упало. При ближайшем рассмотрении упавшее оказалось седлом. Дядя Гриша выругался, и на родные звуки выползла из своей клетушки с кастрюлькой в руке бабушка Евдокия Никитична.
   – С возвращеньицем, милок, – сказала она. – Как здоровье?
   – Шалом, Никитична, – ответил дядя Гриша, очумело пристраивая седло обратно на гвоздь. – Что в квартире происходит?
   Но бабушка не ответила на этот вопрос, а только уронила на пол кастрюльку и спросила сама:
   – Ты чего сказал?
   – Что? А-а… Шалом. Шалом алейхем! Ну, вроде как «будь здорова»!
   – Это ты по-какому сказал? – опасливо поинтересовалась бабушка.
   – По-родному, – с достоинством ответил дядя Гриша. – Еврей я теперь. – Он подумал минуту и, чтобы на этот счет не осталось никаких сомнений, добавил: – Киш мир ин тухес, Евдокия Никитична.
   Старушка заплакала.
   – Ты чего? – испугался дядя Гриша.
   – Совсем нас, русских, в квартире не осталось. Вот и ты… – Старушка всхлипнула.
   – Как не осталось? – удивился дядя Гриша – и осекся, услыхав тоскливое «уэн-нь» из ивановской комнаты.
   – Ой, Гришенька, – почему-то шепотом запричитала Евдокия Никитична. – Тут, пока тебя не было, такое творилось! Костька Кравец уже неделю во всем энтом ходит – как же его? – жовто-блакитном! Я, говорит, тебя, бабуля, люблю, а этих, говорит, москалей, усих бы повбывал… Я ему говорю: Костенька, да сам-то ты кто? Ты ж, говорю, из Марьиной Рощи еще не выходил! А он: я, говорит, еще в среду осознал себя сыном Украины: Петлюра мне отец, а Бендера – мать!
   И Евдокия Никитична снова всхлипнула.
   – Ну и хрен с ним, с Костькой! – возмутился дядя Гриша. – Но как же это: нет русских? А Толик? А Ивановых пять человек?..
   «Уэн-нь!» – отозвалась на свою фамилию ивановская комната. Евдокия Никитична завыла еще сильнее.
   – Да-а! Ивановы-то коряки оказались!
   – Кто-о?
   – Коряки, Гришенька! Петр Иванович с завода ушел, днем поет всей семьей, ночью в гараже сидит, гарпуны делает. Буду, говорит, моржа бить. Север, говорит, зовет. А Анатолия Михайловича уже нет.
   – Как нету?
   – Нету Толи, – всхлипнула Евдокия Никитична. Дядя Гриша осенил себя православным крестом.
   – Тахир Мунибович он теперь, – продолжала Евдокия Никитична. – Разговаривать перестал. Отделился от нас, мелом коридор расчертил, всех от своей комнаты арканом гоняет. Пока, говорит, не будет Татарстана в границах Золотой Орды. слова не скажу на вашем собачьем языке! Детей из школы забрал: биографию Батыя дома учат. Грозится лошадь купить. Что делать. Гришенька? Раз уж ты еврей, придумай что-нибудь!
   Дядя Гриша тяжело вздохнул.
   – Раз такое дело, надо. бабуля, и тебе как-то того, самоопределяться .
   – Самоопредели меня, Гришенька, – выдохнула Евдокия Никитична и горько заплакала.
   – Ну, не знаю… – Дядя Гриша почесал в затылке. – Кокошник, что ли, надень. Хороводы води в ЖЭКе, песни пой под гармошку русские… Ты ж русская у нас, Никитична?
   Старуха перестала всхлипывать и тревожно посмотрела на дядю Гришу.
   Вечером дом No 14 по Большой Коммунистической потряс дикий крик. Кричала жена коряка Иванова. Коряк Иванов, вырезавший в гараже амулет от кашалота, бросился наверх. Ворвавшись в квартиру, он увидел ее обитателей, в полном составе остолбеневших на пороге кухни. Тахир Мунибович Зарипов, шепча вместо «Аллах велик» «Господи помилуй», прижимал к себе перепуганных корякских детей: вольный сын Украины – полуголый, в шароварах и со свеженькой татуировкой «Хай живе!» – отпаивал валокордином дядю Гришу, которого, судя по всему, крик корячки Ивановой вынул уже из постели: дядя Гриша был в трусах, кипе и с самоучителем по ивриту.
   А кричала Иванова от зрелища, невиданного не только среди коряков. По кухне, под транспарантом с выведенным красным по белому нерусским словом «СОЛИДАРНОСТЬ», приплясывала, звеня монистами и сметая юбками кухонную утварь, Евдокия Никитична.
   – Чавела! – закричала она, увидев коряка Иванова. – Позолоти ручку, красивый!
   Услышав такое, коряк Иванов выронил кашалотский амулет и причудливо выругался на великом и могучем языке.
   – Гришенька, милай! – кричала, пританцовывая, старушка. – Спасибо тебе, золотой! Ясная жизнь начинается! Прадедушка-то у меня – цыган был! А бабку Ядвигой звали. Эх, ромалы! – кричала Евдокия Никитична. – Ще польска не сгинела!
   Закусив стопку валокордина кусочком сахара, первым обрел дар связной речи дядя Гриша.
   – Конечно, не сгинела. – мягко ответил он и обернулся к жильцам. – Все в порядке, ромалы. Самоопределилась бабуля. Жизнь продолжается. Киш мир ин тухес – и по пещерам.
   1991

(Хокку)

Снова рассвет.
Ветка стучит в стекло.
Отпилю.

Вставать не буду.
Пускай себе там, на работе,
Думают: где он?

Лежу и плачу.
Что же мне снилось такое?
Наверное, шпроты.

Надо идти.
Если придумать куда,
Можно вставать.

Старик под окном
В мусорном роется баке.
Все же напьюсь.

Возьму красный флаг
И выйду со старым портретом.
Вдруг да поможет?

Щелкнул пультом.
Спикер приехал в Думу.
Будет ли кворум?

Вышел за хлебом.
Купив, покрошу его птицам?
Вряд ли. Съем лично.

Повстречал Горбачева…
Зря мы не слушали старца.
Плачу, в плечо уткнувшись.

Кимоно прохудилось.
Жду зарплаты за май и июнь.
Бамбук и вишня в снегу.

Птица на крыше.
В клюве большая корка.
Летать разучилась.

Сакэ не осталось.
Сосед отдыхает в прихожей.
Голова в обувнице.

Не спится. Волнуюсь:
Потанин или Березовский
Получит «Роснефть»?

Любой пройдоха корчит тут пророка,
Что ни мерзавец, то посланец Бога,
И если вправду есть Господне око,
Оно давно закрылось от стыда.
Засим же никому из них не страшно.
По кумполу бы дать вошедшим в раж, но
Скорей они тобой удобрят пашню
Под всенародно-радостное «да!».

Когда Москва, сдыхая от жары, из кожи улиц выползла на дачи, я уезжал от друга, наудачу из этой выходившего игры. Бог знает, где он полагал осесть, взлетев из «Шереметьева-второго»…

Я шел под дальним, колотушкой в жесть окраин бившим, долгожданным громом на Ярославский этот вавилон, в кошмар летящих графиков сезонных, в консервы хвостовых и дрожь моторных, в стоячий этот часовой полон – и думал об уехавшем. Он был мне ближе многих в этом винегрете и переменой собственной судьбы застал врасплох. Однако мысли эти недолго волновали вялый мозг: какой-то пролетарий, пьяный в лоск, и женщина, похожая на крысу, народу подарили антрепризу. В дверях ли он лягнул ее ногой, или дебют разыгран был другой – не ведаю, застал конфликт в разгаре, – и пролетарий уж давал совет закрыть хлебало, и вкушал в ответ и ЛТП, и лимиту, и харю. Покуда он, дыша немного вбок, жалел, ожесточая диалог, что чья-то мать не сделала аборта, на нас уже накатывал пейзаж – пути, цистерны, кран, забор, гараж. – пейзаж, довольно близкий к натюрморту...
(О Господи, какая маета по этой ветке вызубренной виться, минуя города не города, а пункты населенные. Убиться охота мне приходит всякий раз, когда Мытищи проползают мимо, – желание, которое не раз, в час пиковый, в напор народных масс, казалось мне вполне осуществимым.)
Но я отвлекся. Склока между тем уже неслась под полными парами на угольях благословенных тем, звенящих в каждом ухе комарами. Уж кто-то, нависая над плечом, кричал, что лимита тут ни при чем – во всем виновны кооперативы; другой к ответу требовал жидов, а некто в шляпе был на все готов: «Стрелять!» – кричал и хорошел на диво. Уже мадам в панамке, словно танк, неслась в атаку, и прыщавый панк, рыча, гремел железками на встречу, и звал истошно лысый старовер «отца народов» для принятья мер, чтобы «отец» единство обеспечил.
А поезд наш уж нанизал на ось и Лосиноостровскую, и Лось, и где-то возле станции Перловской две нити распороли небеса, и магниевый отсвет заплясал на лицах, будто вынутых из Босха.
Когда грозой настигнут был вагон, уж было впору звать войска ООН, но дело отложила непогода: все бросились задраивать ковчег, и пьяный пролетарий-печенег пал навзничь по закону бутерброда. В Подлипках вышли панк и враг жидов – и тот, который был на все готов, «Вечерку» вынув, впился в некрологи. Панамка стала кушать абрикос, а лысый через Болшево понес свои сто песен об усатом боге. Он шел под ливнем, божий человек, наискосок пересекая площадь, вдоль рыночных рядов и магазина «Хлеб» – по нашей с ним, о господи, по общей – Родине…
А что, мой друг, идут ли там дожди, поют ли птицы и растет трава ли? Прожив полжизни, я теперь почти не верю в это – и уже едва ли поверю в жизнь на том конце земли. Нам, здешним, и без Мебиуса ясно: за Брестом перевернуто пространство и вклеено изнанкой в Сахалин. Но ты, с кем пил вчера на посошок, решился и насквозь его прошел, оставшимся оставив их вопросы, их злую тяжбу с собственной судьбой, гнев праведный, и праведные слезы, и этот диалог многоголосый, переходящий плавно в мордобой.
А мне в придачу – душу, на лотке лежащую меж йогуртом и киви, и бедный мозг с иголкою в виске, свернувшийся улиткой на листке – на краешке неведомой стихии…

Прибытие

   МУЖЧИНА. Гражданин, вы не подскажете, как пройти к… (Шепчет на ухо.)
   ГРАЖДАНИН. Это здесь. Занимай очередь.
   МУЖЧИНА(в ужасе). Это все к ней?
   ГРАЖДАНИН. К ней, к ней…
   ГОЛОС ИЗ ПРИЕМНОЙ. Посланные к … матери за март прошлого года – идите на … ! Не надо шуметь!
   ГАЛИЛЕЙ. Земля вертится! Земля вертится!
   СОСЕД. Гражданин, вы чего шумите после одиннадцати?
   ГАЛИЛЕЙ. Земля вертится.
   СОСЕД. Ну допустим – и что?
   ГАЛИЛЕЙ. Как что? Это же все меняет!
   СОСЕД. Это ничего не меняет. Не надо шуметь.
   ГАЛИЛЕЙ. Я вам сейчас объясню. Вот вы небось думаете, что Земля стоит на месте?
   СОСЕД. А хоть бы прохаживалась.
   ГАЛИЛЕЙ. А она вертится!
   СОСЕД. Кто вам сказал?
   ГАЛИЛЕЙ. Я сам.
   СОСЕД(после паузы). Знаете что, идите спать, уже поздно.
   ГАЛИЛЕЙ. Хотите, я дам вам три рубля?
   СОСЕД. Хочу.
   ГАЛИЛЕЙ. Нате – только слушайте.
   СОСЕД. Ну, короче.
   ГАЛИЛЕЙ(волнуясь). Земля – вертится. Вот так и еще вот так.
   СОСЕД. Хозяин, за такое надо бы добавить.
   ГАЛИЛЕЙ. Но у меня больше нет.
   СОСЕД. Тогда извини. На три рубля ты уже давно показал.
   ГАЛИЛЕЙ. Что же мне делать?
   СОСЕД. Иди отдыхать, пока дают.
   ГАЛИЛЕЙ. Но она же вертится!
   СОСЕД. Ну что вы как маленький.
   ГАЛИЛЕЙ. Вертится! Вертится! Вертится!
   СОСЕД. Гражданин, предупреждаю последний раз: будете шуметь – позвоню в инквизицию.

   Занавес

У врат

   ДУША. Где это я?
   АРХАНГЕЛ. В раю.
   ДУША. А почему колючая проволока?
   АРХАНГЕЛ. Разговорчики в раю!

   Занавес

Сеанс

   ГИПНОТИЗЕР. Вам хорошо-о…
   ПАЦИЕНТ. Плохо мне.
   ГИПНОТИЗЕР. Вам хорошо, хорошо-о-о…
   ПАЦИЕНТ. Очень плохо.
   ГИПНОТИЗЕР. Это вам кажется, что вам плохо, а вам – хорошо-о-о!
   ПАЦИЕНТ. Это вам «хорошо-о-о», а мне жуть как плохо!
   ГИПНОТИЗЕР. Вам так хорошо, вы даже не подозреваете!
   ПАЦИЕНТ. Ой! Совсем плохо стало.
   ГИПНОТИЗЕР. Стало хорошо, а будет еще лучше.
   ПАЦИЕНТ. Не надо еще лучше, не-ет, только не это!
   ГИПНОТИЗЕР. Поздно. Сейчас будет так хорошо – вы забудете, как маму зовут!

   Занавес

Разговор по душам

   ГРОЗНЫЙ. Ну что, смерды вонючие? Бояре падают ниц.Извести меня небось хотите? Бояре скулят. А я вас, сукиных детей, на медленных угольях!
   Бояре стонут. Медведями, что ли, затравить?
   Бояре причитают. С Малютой, что ли, посоветоваться?
   Бояре воют. Сами-то чего предпочитаете?
   БОЯРЕ. Не погуби, отец родной!
   ГРОЗНЫЙ. Ну вот: «Не погуби…» Скучный вы народ, бояре. Неинициативный. Одно слово – вымирающий класс.

   Занавес

Орел и Прометей

   ОРЕЛ. Привет!
   ПРОМЕТЕЙ. Здравствуй.
   ОРЕЛ. ТЫ, никак, не рад мне?
   ПРОМЕТЕЙ. Чего радоваться-то?
   ОРЕЛ. Это ты прав. Я тоже каждый раз с тяжелым сердцем прилетаю.
   ПРОМЕТЕЙ. Да я тебя не виню.
   ОРЕЛ. Это все Зевс. Суровый, собака.
   (Плачет.)
   ПРОМЕТЕЙ. Ну ничего, ничего…
   ОРЕЛ. Замучил совсем. Летай по три раза в день, печень людям клюй… Сволочь!
   ПРОМЕТЕЙ. Ну извини.
   ОРЕЛ. Ладно, чего там. У тебя своя работа, у меня своя. Начнем.

   Занавес

Судья и Робин-Бобин Барабек

   СУДЬЯ. Подсудимый, признаете ли вы, что скушали сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника?
   БАРАБЕК. Ах, не могу об этом слышать! (Падает в обморок.)
   СУДЬЯ. Но уцелевшие говорят, что вы их всех съели.
   БАРАБЕК. А что, кто-то уцелел?
   СУДЬЯ. Да.
   БАРАБЕК. Ничего не знаю. Я боец идеологического фронта.
   СУДЬЯ. Так вы их ели или нет?
   БАРАБЕК. Были такие ужасные времена… Их съела эпоха!
   СУДЬЯ. А вы?
   ВАРАБЕК. Я только корову, остальных – эпоха!

   Занавес

Воля к победе

   ТРЕНЕР. Здесь лыжник не пробегал?
   Kолхозник. Это в синей шапочке?
   ТРЕНЕР. Ага, жилистый такой.
   КОЛХОЗНИК. Да раз пять уже пробегал.
   ТРЕНЕР. Злой пробегал?
   КОЛХОЗНИК. Ох, злой! Вас вспоминал, вашу мать и весь лыжный спорт.
   ТРЕНЕР(радостно). На первое место идет, сучонок! Убегает
   КОЛХОЗНИК(печально). Вот и мы тоже по району.

   Занавес

В стойле

   – Ты откуда такой заезженный, Буцефал?
   – Империю расширяли… (Умирает.)

   Занавес

Считать ли изнасилованием, когда идея овладевает массами?

Утреннии доклад

   Диалог-фантазия
   – А что народ?
   – Бунтуют, государь. Чего и взять с поганцев, кроме бунта?
   – Чего хотят-то?
   – Хлеба.
   – Дать.
   – Как будто уж съели весь.
   – Зады наскипидарь. Всему тебя учить… Ecm осетра.
   – За скипидаром послано.
   – Ну то-то! Хоть этого с запасом. Что пехота? Не ропщет ли?
   – Весь день кричат «ура».
   – Дать водки нынче ж. (Кушает паштет.) С валютой как?
   – Валюты вовсе нет – Малюты есть.
   – Да, русская земля обильна! (Доедает трюфеля.) Кто в заговоре нынче? Что притих? Неужто нету?
   – Как не быть-то их? Вот список на четырнадцать персон.
   – Казнить. (Пьет кофий.)
   – Дыба, колесо?
   – ТЫ их, мон шер, пожалуй, удави. По-тихому.. (Рькает.) Се ля ви! Все крутишься… (Рыгает, крестит рот) Все для народа! Кстати, как народ?

Человек и прохожий

   ЧЕЛОВЕК. Осторожней, пожалуйста, здесь яма!
   ПРОХОЖИЙ. Это клевета на наши дороги! Падает в яму
   ЧЕЛОВЕК. Ну я же вам говорил!
   ПРОХОЖИЙ(из ямы). Демагогия!
   ЧЕЛОВЕК. Давайте руку
   ПРОХОЖИЙ(кидаясь грязью). Уйди, провокатор!
   ЧЕЛОВЕК. Простите меня, если можете.
   Уходит

   Занавес

Протокол

   СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сидоров, вы взятки брали?
   СИДОРОВ. Ну.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ. А давали?
   СИДОРОВ. Ну.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ. И МНОГО?
   СИДОРОВ. А вот сколько вам.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это немного.
   СИДОРОВ. Вы у меня не один.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ. А кто это у вас на червонцах вместо Ленина?
   СИДОРОВ. Не выпендривайтесь, а то и этих не дам.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ. Тогда распишитесь вот здесь.
   СИДОРОВ. Голуба, вы же знаете, я неграмотный.
   СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы крестик поставьте.
   СИДОРОВ. А вы – нолик.

   Занавес

Гоголь и редактор

   Гоголь. Добрый день.
   РЕДАКТОР. Ну.
   Гоголь. Я приносил вам вторую часть моей поэмы.
   РЕДАКТОР. Фамилия.
   Гоголь. Гоголь.
   РЕДАКТОР. «Мертвые души» называлась?
   Гоголь. Да.
   РЕДАКТОР. Она нам не подошла.
   ГОГОЛЬ. Я тогда заберу?
   РЕДАКТОР. Не заберете.
   ГОГОЛЬ. Почему?
   РЕДАКТОР. Мы ее сожгли.

   Занавес

Лав стори

   ОНА. Что вы тут делаете?
   ОН. Я профорг.
   ОНА. Не прикасайтесь ко мне.
   ОН. Я по поручению.
   ОНА. Что вы делаете?
   ОН. Тс-с-с…
   ОНА. Перестаньте сейчас же.
   ОН. Тщ-щ-щ…
   ОНА. Я закричу.
   ОН. Уже поздно.
   ОНА. В каком смысле?
   ОН. В смысле – ночь.
   ОНА. Что вы делаете?
   ОН. Так надо. Я профорг.
   ОНА Ох… Но я же не член профсоюза!
   ОН. Что ж ты раньше-то молчала, дуреха?

   Занавес

Гope от ума

   ЧАЦКИЙ. Чуть свет – уж на ногах!
   ИНСТРУКТОР(входя). Заканчивайте.
   ЧАЦКИЙ. Вы кто?
   ИНСТРУКТОР. Дед Пихто.
   ЧАЦКИЙ. В чем дело?
   ИНСТРУКТОР. Начинаем учения штаба гражданской обороны.
   ЧАЦКИЙ. Но здесь спектакль!
   ИНСТРУКТОР. Видал я ваш спектакль.
   ЧАЦКИЙ. Уйдите со сцены, люди смотрят!
   ИНСТРУКТОР. Где люди?
   ЧАЦКИЙ. Вон сидят.
   ИНСТРУКТОР. Товарищи, поздравляю вас с началом практических занятий по пользованию противогазом.
   ЧАЦКИЙ. Вы с ума сошли!
   ИНСТРУКТОР. На себя посмотри.

   Занавес

Комсомольское ретро

   КОМСОРГ. Васин, ответьте: почему вы мечтаете стать членом Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи?
   ВАСИН. Че?
   КОМСОРГ. Ну, вы, Васин, наверное, хотите быть в первых рядах строителей коммунизма?
   ВАСИН. Ну, ептыть!
   КОМСОРГ. Тогда скажите нам. Васин: сколько орденов у комсомола?
   ВАСИН. Че?
   КОМСОРГ. Я спрашиваю: Васин, вы знаете, что у комсомола шесть орденов?
   ВАСИН. Ну, ептыть!
   КОМСОРГ. Мы надеемся, Васин, что вы будете активным комсомольцем.
   ВАСИН. Че???
   КОМСОРГ. Ну, ептыть. Васин, билет возьмешь в соседней комнате!

   Занавес

   Быки и не подозревают, что дозволено Юпитеру..
   Опьяненные властью опохмеляются кровью.
   Менделеев жил в эпоху, когда людям еще снились периодические таблицы.
   Цезарь может гордиться рабами, которые гордятся водопроводом!
   Рыбе трудно объяснить, что такое балык.
   На государственной палитре нет места для краски стыда.
   На болоте может не только стоять город, но и держаться государство.
   Лифт, который ломается по два раза в сутки, и Федор Михайлович Достоевский – явления глубоко национальные!
   Ездовая собака сдохла от гордости.
   Старость, конечно, не радость, но иная смерть – всенародный праздник.
   Конвойный вынужден повторять путь арестанта.
   О величии эпохи спросите у раздавленных ею.

Священная обязанность

   Строиться, взвод! Эй, чмо болотное, строиться была команда! Это ты на «гражданке» был Чайковский, а здесь – чмо болотное и пойдешь после отбоя чистить писсуары!
   Еще есть вопросы? Кто сказал «еще много»? Я, Герцен, послушаю твои вопросы, но сначала ты поможешь рядовому Чайковскому в его ратном труде.
   Вы чем-то недовольны, Грибоедов? Или думаете, если в очках, то умнее всех? А что ж у вас тогда портянка из сапога торчит? Сапоги, товарищ рядовой, тесные не бывают, бывают неправильные ноги! Объявляю вам два наряда вне очереди, рядовой Грибоедов, чтобы вы не думали, что умнее всех. В наряд заступите вместе с Менделеевым, он вчера отказался есть суп. Раз я говорю, что это был суп, Менделеев, значит, это был суп! Будете пререкаться, отправим на химию. Тридцать отжиманий, Менделеев! Лобачевский, считайте. Глинка, предупреждаю: если Менделеев не отожмется, сколько я сказал, вы с Левитаном будете в выходной заниматься физподготовкой.
   Кому еще не нравится суп?
   Пржевальский, тебе нравится? Рядовой Пржевальский, выйти из строя! Объявляю вам благодарность. Вот, берите пример: суп ест, ни на что не жалуется, здоровый, как лошадь.
   А тебя. Толстой, я предупреждал, чтобы ты молчал. Не можешь молчать? Я тебе устрою. Толстой, пять суток гауптвахты, чтобы ты научился. Ты, Толстой, пахать у меня будешь до самого дембеля.
   Дисциплина во взводе упала, но она об этом пожалеет. Взвод, смирно! Вольно. Рядовой Суриков, выйти из строя! Посмотрите на Сурикова! Это солдат? Нет, это не солдат, это лунатик. Ночью он рисует боевой листок, а днем спит в строю! У тебя, Суриков, листок, у Шаляпина самодеятельность, а служить за вас Пушкин будет? Не будет! Его вторую неделю особисты тягают за какое-то послание в Сибирь… Развелось умников! Шаляпин заступает в наряд по посудомойке, Суриков – в котельную.
   Кто хочет помочь Сурикову нести людям тепло? Белинский, я вижу, что ты – хочешь. Выйти из строя! Товарищи солдаты! Вот перед вами симулянт Белинский. Он не хочет честно служить Родине, он все время ходит в санчасть, его там уже видеть не могут с его туберкулезом! Вы пойдете в котельную, рядовой Белинский. Я вас сам вылечу.
   А вы чего там бормочете, Щепкин? О профессиональной армии бредите? Чтобы честные люди за вас служили, а вы – «ля-ля, тополя»? Не будет этого! Замполит сказал: гораздо дешевле противостоять блоку НАТО с такими, как вы. Особенно как Белинский. Чтобы равенство, и если сдохнуть, то одновременно.
   Взвод – газы! Надень противогаз, уродина! Во какие лица у всех одинаковые стали! Где Шишкин, где Рубинштейн – ни одна собака не разберет. Заодно и национальный вопрос решили. А еще говорят, что в армии плохо. В армии – лучше некуда! Кто не верит, будет сегодня после отбоя читать остальным вслух «Красную звезду».
   Взвод, напра-во! Ложись! На прием пищи, в противогазах, по-пластунски, бего-ом!.. арш!

Инспекция

   ИНСПЕКТОР. К нам поступили сигналы о воровстве на вашем ракетном крейсере.
   ОФИЦЕР. Воровство? На крейсере?
   ИНСПЕКТОР. Да.
   ОФИЦЕР. Это абсолютно исключено.
   ИНСПЕКТОР. Где он у вас?
   ОФИЦЕР. На пятом пирсе.
   ИНСПЕКТОР. Пройдемте на пятый пирс.
   ОФИЦЕР. Чего зря ходить? Мы на нем стоим.
   ИНСПЕКТОР. А где же ракетный крейсер?
   ОФИЦЕР. Какой ракетный крейсер?

   Занавес

В мире животных

   (Радиоперехват)
   – Кабан, Кабан, я Белка. Как слышишь? Прием.
   – Белка, слышу тебя хорошо. Ты где? Прием.
   – Кабан, я лечу за тобой, за тобой лечу! Как понял? Прием.
   – Белка, я Кабан, не понял: зачем летишь за мной? Прием.
   – Кабан, повтори вопрос! Вопрос повтори! Прием.
   – Зачем ты, Белка, летишь за мной, Кабаном?
   – Не знаю, Кабан! Приказ Хорька. Как понял? Прием.
   – Ни хера не понял! Какого Хорька, Белка? Я Кабан. Кто такой Хорек? Кто это? Прием.
   – Кабан, ты дятел! Как понял? Прием.
   – Понял тебя. Белка. Я – Дятел. Повторяю вопрос про Хорька. Кто это?
   – Кабан, сука, ты всех заманал, лети вперед молча! Конец связи.

   Занавес

Высокие широты

   – Здравствуйте, товарищи североморцы!
   – Здрав-ав-ав-ав-ав-ав!
   – Поздравляю вас с наступлением полярной ночи!
   – Уе!Уе-о!Уе-о!

   Занавес

Санчасть

   ГЕНЕРАЛ. Доктор, мне скучно.
   НАЧМЕД. А вы, дуся, водочкой.
   ГЕНЕРАЛ. Куда водочкой, доктор? Спирт не берет!
   НАЧМЕД. А вы картишки раскиньте… Штабные учения, то-се… Некоторым помогает.
   ГЕНЕРАЛ. Надоело.
   НАЧМЕД. Тогда крови попейте, ласточка моя!
   ГЕНЕРАЛ. Опять крови?
   НАЧМЕД. Как прописано, голубчик! По Уставу.
   ГЕНЕРАЛ. Да я вроде только завязал…
   НАЧМЕД. А вы опять развяжите, мамуня. Войну какую-нибудь.
   ГЕНЕРАЛ. Скучно, доктор!
   НАЧМЕД. Тогда, мамочка моя, стреляться. По две пули перед едой.

   Занавес

Акт приемки

   спектакля «ОТЕЛЛО» в драмкружке дома офицеров Прикордонского военного округа

   Политуправление Прикордонского военного округа приказывает:
   1. Запретить сцену пьянства лейтананта Кассио как клевету на офицерский состав.
   2. Запретить сцену похищения генералом Отелло его сожительницы Дездемоны как клевету на моральный облик генералитета.
   3. Запретить поручику Яго расистские высказывания в отношении старшего по званию как подрывающие дисциплину.
   4. Сократить сцену шторма до 2 – 3 баллов, ветер южный, умеренный.
   5. Крик Отелло «ОЮЮЮ!» сократить в четыре раза.
   6. Сократить целиком образ девицы Бьянки как неверно ориентирующий личный состав.
   7. Сократить реплику «В Алеппо турок бил венецианца» как неверно ориентирующую турок.
   8. Заменить сцену потери Дездемоной платка на сцену потери ею карты укрепрайона.
   9. Ввести в пьесу образ шпиона Джимкинса, крадущего у Дездемоны карту укрепрайона.
   10. Сделать Отелло белым.
   11. Присвоить имя «Отелло» миноносцу «Непоправимый», а его самого переименовать в Отелкина.
   12. Запретить Отелкину душить Дездемону. Душить шпиона Джимкинса, укравшего карту укрепрайона.
   13. Автору – продолжить работу над пьесами, рассказывающими о нелегкой судьбе бойцов невидимого фронта.

Сельская жизнь

   СТЕПАН ИВАНЫЧ. Чтой-то у нас выросло?
   АГРОНОМ. Урожай, Степан Иваныч.
   СТЕПАН ИВАНЫЧ. А чегой-то: никогда не росло, а вдруг выросло?
   АГРОНОМ. Перестройка, Степан Иваныч.
   СТЕПАН ИВАНЫЧ. И чего теперь?
   АГРОНОМ. Посидите тут, узнаю. (Уходит, возвращается.)Убирать надо, Степан Иваныч!
   СТЕПАН ИВАНЫЧ. Да ну!
   АГРОНОМ. Честное слово.
   СТЕПАН ИВАНЫЧ. Побожись.
   АГРОНОМ. Век воли не видать.

   Занавес

Человек и закон

   ЗАКОН. Так нельзя.
   ЧЕЛОВЕК. Отзынь, фуфло!
   ЗАКОН. Нельзя так. Статья это.
   ЧЕЛОВЕК. Да пошел ты…
   ЗАКОН. Ну как знаешь. (Уходит.)

   Занавес

Киллер

   – Здравствуйте. Вы слесарь?
   – Я киллер.
   – А я слесаря вызывал.
   – А я – киллер.
   – А где же слесарь?
   – Откуда мне знать?
   – Странно. Присылают кого ни попадя. Ну, входите.
   – Зачем?
   – Ну, раз пришли…
   – Спасибо, я так.
   – Что значит «так»?
   – Через порог.
   – Что вы, через порог нельзя!
   – Почему?
   – Поссоримся.
   – Я что-то не пойму.. Вы Скворцов?
   – Скворцов.
   – Ну правильно! А я – киллер!
   – Да понял, не тупой. Господин Киллер, не в службу, а в дружбу, сбегайте в ДЭЗ, спросите – что они там все, с ума посходили?

   Занавес

Рашен Канары

   (Исполняется на языке оригинала)
   Хау мач… вот это? Большое, синее – хау мач? Ду ю спик инглиш? Спэниш? Че, онли спэниш? Ну, эль момент. Э-э… Их бин купить вот это. Зис – хау доллара? Вот, блин, тупой. Ай вонт зис! Зис! Давай, загорелый, соображай! Завязывай лопотать по-своему, не хиляет, лисен сюда. Лисен сюда, говорю! Зис хочу! Зис, зис и вон зис! Их бин башлять! Доунт андэрстэнд? Онли спэниш? Хенде хох! ГЫ-ы-ы… Шутка, смайл! Купить, купить это все! Не понимать? Косишь, чернявый? Кэш, андэрстэнд, кэш? Да опусти руки-то! Ай эм раша, релакс! Нихт стрелять. Мир, дружба, долларз! Покупать это все. Цузамен, наличман! Ну? Хилтон, муйня вот эта синяя с дельфинами… Их бин владеть! Так! Резвее сучи ногами, чувак, квикли за лоером, одна нога здесь, другая – хиа! Май нейм из Паша фром Люберцы, салям алейкум, ферштейн? И давай, отмороженный, заманал уже, начинай понимать по-русски, включаю счетчик!

   Что такое собака Баскервилей? Это Муму, которой удалось выплыть.
   Может ли женатый человек позволить себе причинно-следственную связь?
   В чем сила москитов? В подавляющем большинстве!
   Когда уходить с корабля крысе, если она капитан?
   Что такое человек с точки зрения обезьяны? Это пример того, до чего может довести труд!

Dura lex…

Закон суров, но это – закон (лат.).

Встать, суд идет! Вон, уже идет. Где, где… Вон, в длинном, два мужика и баба. Не угадал. Вон баба, с краю, с фиксой. А по центру как раз мужик. Сам ты пальто, это мантия. Это ж суд идет! Ничего не медленно, дурачок. Куда спешить? Видал в коридоре у стенки тетку с глазами завязанными? Сам ты расстрел – это Фемида! Намек гипсовый для умных вроде тебя. Потому что видеть вас больше никого не может! Весы? Были весы, вчера еще были, в овощной унесли. А потому что не стой с завязанными глазами. А ты чего любознательный такой? Не журналист часом? А кто? Так, подышать зашел? Тикал бы ты отсюда, парень, пока эти трое в пути. Вон уже все разошлись давно, кроме конвоиров, обвиняемый мемуары пишет, адвокаты пиво пьют в прокуратуре, а ты все торчишь среди помещения. А суд-то идет! Смотри, они уже близко. Получше разглядеть хочешь? Не советовал бы. Люди пожилые, мирные: придут, чайку под гербом попьют и разойдутся. А не ровен час кого встретят – засудят к чертовой бабушке! Рефлекс. Слева, в очечках, видишь? С виду пришибленный, а такой умелец, статьями закидает по мозжечок, удивиться не успеешь. Тут Кони не валялся. Так что тикай, парень, тикай, это я тебе как секретарь суда советую. Мне ж потом тебя протоколировать руки отсохнут. Отползай тихонечко к дверям и растворяйся в пейзаже, только конвоира не разбуди, он за это убивает.

   Стартер в прошлом был снайпером, и бегуны это знали.
   Приснился Петр Первый, стригущий бороды Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу.
   Червяка мутило от слов «рыболов-спортсмен».
   Моисей сорок лет водил евреев по оккупированным палестинским территориям.
   Смердящих осторожно называли сильными духом.
   На круглых дураков число «пи» не распространяется.
   На удары судьбы отвечал ударами по ней же.
   Возле ударенного пыльным мешком задохнулось сорок человек.

Kультуру – в массы!

Занавес

Исповедь

   ПРИХОЖАНИН. Вот те крест. И главное: каждый день!
   СЛУЖИТЕЛЬ КУЛЬТА. ОЙ!(Хохочет.) ОЙ, нет!
   ПРИХОЖАНИН. Каждый день по два раза! ГЫ-гы.
   СЛУЖИТЕЛЬ КУЛЬТА. А-а-ах… Ф-фу…
   ПРИХОЖАНИН. А по субботам мы…
   СЛУЖИТЕЛЬ КУЛЬТА. Стой! Не могу! Прекратить! А-а-ах. .. (Плачет от смеха.) Но ты хоть раскаиваешься?
   ПРИХОЖАНИН. То есть!
   СЛУЖИТЕЛЬ КУЛЬТА. Я отпускаю тебе, сын мой!
   ПРИХОЖАНИН. Да я никуда не ухожу, папа!

   Занавес

На чай

   ПАССАЖИР. Можно чаю?
   ПРОВОДНИЦА. А яду тебе не надо?
   ПАССАЖИР. Яду не надо.
   ПРОВОДНИЦА. А то могу налить.
   ПАССАЖИР. Спасибо, не надо.
   ПРОВОДНИЦА. Вы не стесняйтесь.
   ПАССАЖИР. Мне бы чаю.
   ПРОВОДНИЦА. Чаю, значит?
   ПАССАЖИР. ЕГО.
   ПРОВОДНИЦА. С сахарком?
   ПАССАЖИР. ЕСЛИ МОЖНО.
   ПРОВОДНИЦА. Ложечкой не размешать?
   ПАССАЖИР. Спасибо, я сам.
   ПРОВОДНИЦА. А яду, значит, не надо?
   ПАССАЖИР. Вы уже предлагали.
   ПРОВОДНИЦА. Работа такая.
   ПАССАЖИР. Понимаю.
   ПРОВОДНИЦА. Работать никто не хочет, а кататься взад-вперед – пожалуйста, чаю ему, трясь, хресь, елкин вексель, алкин штепсель, три аршина, восемь в кубе, через драный компостер налево!
   ПАССАЖИР. Если не трудно, повторите, пожалуйста, еще раз.
   Проводница повторяет еще раз.
   ПАССАЖИР. Большое спасибо, теперь запомнил.
   ПРОВОДНИЦА. А ТЫ КТО?
   ПАССАЖИР. А Я – ЛИНГВИСТ.
   ПРОВОДНИЦА. Лингвист, возьми яду!

   Занавес

Санкции

   (Пьеса в трех актах)
   Акт первый
   МАРЬ ИВАННА. Я вас последний раз предупреждаю, Ка-питолина Петровна: если Совет Безопасности проголосует за санкции, я за себя не ручаюсь!
   Конец первого акта
   Акт второй
   КАПИТОЛИНА ПЕТРОВНА(входя). Ну что, Марь Иванна, – съели?
   МАРЬ ИВАННА(темнея лицом]. Проголосовали?
   КАПИТОЛИНА ПЕТРОВНА (пританцовывая). Еще как проголосовали!
   Конец второго акта
   Акт третий
   На крюке, удавленная бельевой веревкой, висит Калитолина Петровна.
   ДИКТОР(появляясь в телевизоре). Марь Иванна! Совет Безопасности отменил принятые накануне санкции.

   Занавес

   Вам письмо!
   ПОЧТАЛЬОН. Это Восковой тупик, двенадцать?
   ЧЕЛОВЕК. Да.
   ПОЧТАЛЬОН. А вы, значит, Крюкин?
   ЧЕЛОВЕК. КрЮКИН Я

   ЧЕЛОВЕК. Что?
   ПОЧТАЛЬОН. Что это вы такое сплясали?
   ЧЕЛОВЕК. Да я так вообще…
   ПОЧТАЛЬОН. Вы, Крюкин, еще раз такое спляшете, я милицию вызову(Уходит.)

   Занавес

Таможенник

   Идут и идут… Вроде, думаешь, уже все – нет, опять они с тетками, с птичками, с чемоданами. Сколько их, а? Как погром – так никого… Выйдите из режимной зоны, гражданин!
   Страна большая, вот что я вам скажу. Каждого в мирное время не разглядишь. В Москве – Иванов, в Херсоне – Сидоренко, а заглянешь в душу – все Шнейерсоны! Сумочку откройте. Лекарства – нельзя. Я вижу, что это анальгин, гражданка выезжающая. А я говорю – нельзя! Потому что анальгин нужен тем, кто остается жить на Родине!
   А что у вас, гражданин? Альбом? Почему нельзя – можно, только фотографии выньте. А откуда я знаю, что это за пруд с гусем? Может, это засекреченный пруд с засекреченным гусем. Что значит «родина» – мало ли кто где родился? Я, может, в Генштабе родился, на карте мира. Вот не поставлю вам штампик, и будете смотреть на свой пруд с гусем, пока не ослепнете.
   И маму анфас нельзя. В профиль – тем более. А кто подтвердит, что это ваша мама? Может, это директор швейной фабрики, которая самолеты выпускает? Кто вам сказал, что вы похожи? Ничего общего. И папу нельзя. Может, он у вас в «ящике». Что значит «живой»? Это он еще не выезжал, вот он и живой! А это что за листочек? На память о сынишке? Палка, палка, огуречик? Надо было ставить печать у оценщика – и на палках, и на огуречике отдельно. А сейчас мы с вами пройдем и оформим контрабанду живописи. Вот такой у нас с вами огуречик получается, гражданин выезжающий. И не надо багроветь, надо внимательно читать декларацию! Что вы читали, какую? «Прав человека»? Это вы на зоне будете читать, начальнику конвоя, после работы!
   А у вас, гражданин, где вещи? Как, это все? Авоська с визой и ботинки фабрики «Скороход»? Хотите ноги скорей унести? А как фамилия? Как?! Коган-Каценеленбо-ген? Через черточку? Как вы жили тут с такой фамилией, проходите скорей!
   А вы чемодан открывайте, гражданин, и вещи выньте. Плед отдавайте сразу – это импорт. И крестик снимайте – это народное достояние. И зачем вам там – крестик? Вам дай волю – всю Россию увезете… Не дадим! Что можно? Подушку с матрацем можно и матрешку на память о перестройке. Все! А канарейку будем просвечивать. Я, гражданин выезжающий, вообще никогда не шучу. Будем просвечивать канарейку и резать ее вдоль, потому что в ней может быть контрабанда: камешки, металлы драгоценные, иконы… Я вижу, что это канарейка, а не кашалот, а вот вы что за птица, это мы сейчас посмотрим!
   Нам торопиться некуда, мы тут по гроб жизни! А то они все – туда, а я, по уши в правовом государстве, сюсюкайся с ними? Так они ж не уедут тогда. Ведь плакать будут, взлетно-посадочную полосу целовать… Я, может, для того и стою тут, посланец Страны Советов, чтобы они уехали счастливыми оттого, что уехали!
   Чтобы до конца дней своих вздрагивали на своей исторической родине, вспоминая настоящую.

Тигр

   Ахр-р-р! Они думают, что я заболел. Идиоты. «Он ничего не ест, скорее за ветеринаром!..» Приперся этот дурачок, залез ко мне в пасть по пояс, все потроха обстучал… Потом вылезает и говорит: «Очень тяжелый случай, у животного не в порядке печень». Сам ты животное! Я здоров, как завхоз! И твое счастье, что я политический тигр, а не уголовный – сожрал бы тебя за клевету, только мозги бы выплюнул.
   «Печень»… Я голодовку объявил после Мадрида! Я теперь их тухлятину жрать не буду. Я теперь знаю, как тигров кормить положено – мясом их кормить положено, мясом! Нету мяса? Пускай отправляют в Мадрид, там есть. Там все есть! Замечательный город, чего меня раньше туда не пускали? Наверное, было указание сверху, из дирекции. Интриги, ахр-р-р! Совали в такие дыры – от названий мороз по коже! «Сык-тыв-кар»… Вот я вам теперь в Сыктывкар полечу!
   В Мадрид, ахр-р-р! Тем более сюда меня теперь все равно не пустят, я документы съел… Вон он, дрессировщик Сундуков с женой своей, стервой, носится по аэропорту, как мартышка по манежу Домой-то хочется! А до-кументики – тю-тю…
   В Мадрид, ахр-р-р! Отдельный вольер без сквозняков! Я не могу больше на семи метрах между пони и бегемотом – они меня угнетают своим интеллектом, эти травоядные! И потом: там тепло все время, и никто не празднует праздника «Русская зима». А здесь все празднуют праздник «Русская зима» – это надо, чтобы отморозило мозги, такое праздновать!
   Звери дубака дают, а им хаханьки. Им мерзнуть некогда, они воруют. В один день попону с лошади стянули, кусок барьера и ящик с песком. Зачем человеку ящик с песком? А то еще – сперли с моей клетки замок… Клиника, честное слово! Ну, я походил по цирку.. Мрачное, доложу вам, местечко. И люди какие-то нервные… Я же не инспектор манежа – чего от меня шарахаться?
   Я уже не говорю об уважении к профессии. «Синьоры, эль тигро грандиозо, когтидо полметро!» А здесь? «Ваня, давай тащи этот вонючий матрац на манеж!» А на манеже – дрессировщик Сундуков с женой-стервой… Слушайте, я пятый год с тумбы на тумбу хожу, а такого дурака не видал. Пьет все, что горит, сморкается на пол, читает «Советский спорт». Царь природы! Вон он, по аэропорту бегает, документы ищет… А я их съел! Сам теперь пускай через горящий обруч прыгает и тухлятину жрет в гробу я его видал!
   Господа! Никто не знает, как по-испански будет «я прошу политического убежища»?

Мама

   Сыночка, как только приедешь на место, сразу напиши. Открытки я положила в низ чемодана. Знаешь, этот город, куда ты летишь… я все время забываю… да, Нью-Йорк, – это очень большой город. ТЫ сразу купи там карту и отметь кружочком, где будешь жить, чтобы не заблудиться… Я знаю, как ты ориентируешься! Как Иван Сусанин ты ориентируешься! ТЫ потерялся на Красной площади, когда тебя принимали в пионеры. Когда тебя подобрали милиционеры на площади Дзержинского, ты все еще искал Мавзолей. Я думала, я сойду с ума, когда они привели тебя, в соплях и красном галстуке.
   Ты плакал, что не увидел дедушку Ленина. Ты правильно плакал! Те, что его тогда увидели, все поняли гораздо раньше. Этот Ленин так на них подействовал! И потом – ты все время думаешь о чем-то своем, поэтому с тобой все время что-то случается. Кстати, там есть океан, так ты купайся, но осторожно. Что ты машешь руками? Ты плаваешь как твой отец – он, наверно, давно утонул где-нибудь. В пионерлагере ты чуть не захлебнулся в блюдечке с чаем, а тут целый океан – и я должна быть спокойна?
   Кстати, я чуть не забыла: ты помнишь Розу Львовну из второго подъезда? Слушай, у нее был зять, ты его знаешь – когда в семьдесят пятом хоронили Зелика, он одолжил у тебя трешку до среды… Так он ее не отдает, потому что давно уехал! Там, где конверты, его адрес – обязательно напиши ему, он даст тебе много хороших советов! Не маши на меня руками, там ужасная безработица! Не такие опытные инженеры по технике безопасности, как ты, наверняка нужны. Когда будешь устраиваться на работу, не забудь показать свой диплом и фотографию из газеты – они всех уволят, а тебя возьмут!
   И я тебя умоляю: не ходи там вечером пешком, там это очень опасно! Не маши на меня руками! Во-первых, в Америке много наркоманов, а во-вторых – негры. Я очень уважаю негров за их борьбу за их права, но кажется, они тоже не любят евреев. И еще вот что хочу тебе сказать:
   там, среди капиталистов, бывают очень разные люди. Не маши на меня руками, а слушай! Бывают такие, которые ради сверхприбыли не пожалеют живого человека. Так ты, пожалуйста, не перенапрягайся, хорошо ешь и чаще бывай на свежем воздухе. Что ты смеешься? Ты же у меня как природа: осенью желтый, весной зеленый.
   Обо мне не волнуйся: все, что мне надо, у меня есть, а молоко будет приносить Люся. И не уговаривай меня, ты же знаешь: я решила посмотреть, чем тут закончится. Нет, но они же обещали, они же не могут снова обмануть – люди перестанут им верить! Как только придет социализм с человеческим лицом, я тебе сразу напишу.. И перестань махать на меня руками – когда ты машешь на меня руками, у тебя лицо, как у того социализма, что сейчас!
   Да, чуть не забыла: в этом Нью-Йорке, там есть биржи, так ты на них не ходи. Они носятся как угорелые, тебя затопчут насмерть, это я тебе как мать говорю! И не играй в азартные игры. Что ты смеешься? Ты проиграл Семе в дурака сто рублей или не проиграл? Так он уже давно там, ждет не дождется твоего приезда. Ты опять ему все проиграешь, а остальное пропьешь. Молчи! ТЫ не знаешь, сколько людей спивается при капитализме! Мне Фира рассказывала, она сама видела в программе «Время»…
   Что ты опять машешь руками? Потерпи, уже недолго осталось, будешь махать руками на ту статую, которая там стоит… Я знаю, что она молчит, – а что она может тебе сказать, когда ты ей совершенно посторонний человек? Ну хорошо, сыночка, не сердись. Что, тебе уже пора? Ну иди. Хорошо, что ты летишь Аэрофлотом, это так надежно…
   Подойди, я тебя поцелую. Кстати, ты помнишь, что там бушует СПИД? И можно, я попрошу этого молодого человека, чтобы он ничего не искал у тебя в чемодане? Он же все равно ничего не найдет, а ты потом не сможешь как следует сложиться. Ну, не надо так не надо. Прощай. То есть, конечно, до свиданья, конечно… Иди. Стой. Сыночка! Если будет плохо с деньгами, ты не стесняйся, звони.

Из дальних странствий

   – Хай!
   – Чего?
   – Привет! Это я. Итс ми.
   – Итс кто?
   – Ну как же? Я жил тут, напротив!
   – Ах да, да… Припоминаю.
   – Ну как вы? Я тут не был семь лет…
   – Мы? Помаленьку.
   – У вас тут такие перемены…
   – У нас? Секундочку.. Маш, говорят, у нас перемены! голос из КУХНИ. Пускай идет к такой-то матери!
   – Вот видите, все по-прежнему.
   – Ну как же! А путч? А СНГ?
   – А-а. Так это у них.
   – А у вас…
   – А у нас по-прежнему. Ну вот разве что… Даже не знаю. Ну вот Петька женился.
   – Петька женился? Поздравляю!
   – Спасибо, он уже развелся. Что еще? Коганы вернулись.
   – Вернулись Коганы???
   – Ага. И снова уехали. Вы Петрачкова Иван Борисыча знали?
   – Петрачкова? А как же!
   – Умер он.
   – О господи!
   – Да чего там «о господи» – реанимировали. Так что ничего, буквально ничего не изменилось. Вот вы приезжайте к нам лет так через… Впрочем, вы где живете?
   – В Сан-Франциско.
   – Вот и живите себе. Если что-нибудь изменится, я вам сообщу по факсу.
   – У вас есть факс?
   – Если что-нибудь изменится – будет.

   Занавес

Под микроскопом

   ПЕРВАЯ АМЕБА. Слушай, чего он на нас все смотрит?
   ВТОРАЯ АМЕБА. Смотрит – значит, надо.
   ПЕРВАЯ. Я не могу размножаться, когда он смотрит.
   ВТОРАЯ. Ой, какие мы нежные.
   ПЕРВАЯ. Да! Мы нежные! Нежные мы!
   ВТОРАЯ. Хорош выдрючиваться, делай как все.
   ПЕРВАЯ(плача). Это унизительно…
   ВТОРАЯ. Не смеши людей!

   Занавес

Когда я слышу слово «народ», моя рука тянется к валидолу

Звуки жизни

   (Радиопьеса)
   – Па-алучай! (Звук удара.)
   – Я требую уважения к правам человека!
   – На! (Звук удара.)
   – Если вы не прекратите, всем будет хуже!
   – А вот тебе и ногой! (Звук удара.)
   – Низкий негодяй, умрите! (Выстрел.)
   – Это вы мне?
   – Вам.
   – Странно. (Стук тела.)

   Занавес

Чушкин и Амальгамский

   ЧУШКИН(поднося кулак). Видал?
   АМАЛЬГАМСКИЙ. Да уж не раз.
   ЧУШКИН. И чего думаешь?
   АМАЛЬГАМСКИЙ. Думаю, надо бы помолчать.
   ЧУШКИН. А ты скажи.
   АМАЛЬГАМСКИЙ. Зачем?
   ЧУШКИН. Я же вижу, тебе свербит сказать.
   АМАЛЬГАМСКИЙ. Спасибо, я потерплю.
   ЧУШКИН. Во-от! Хитрожопые вы, за это вас народ и не любит!

   Занавес

Патриот и прохожий

   ПАТРИОТ(входя с топором). Где тут живут эти…
   ПРОХОЖИЙ. Какие?
   ПАТРИОТ. Ну, такие…
   ПРОХОЖИЙ. Такие тут больше не живут.

   Занавес

В песочнице

   – Давай играть, будто ты серб, а я хорват!
   – А это как?
   – Ну, ты моих всех убьешь, а я твоих всех…
   – Ух ты! Класс! А потом?
   – А потом: будто ты абхаз, а я грузин! Мы с тобой понарошку помиримся, а потом я сзади нападу. А Толька будет как будто русский, отвернется и ничего не заметит!
   – Здоровско! А потом?
   – А потом ты будешь как будто еврей.
   – А ты?
   – А я не еврей.
   – А кто?
   – Да какая разница?

   Занавес

Недоразумение

   ПУТЕШЕСТВЕННИК. Скажите, это что за деревня?
   УЧАСТНИК. Бородино.
   ПУТЕШЕСТВЕННИК. А чего народу столько собралось?
   УЧАСТНИК. А тут сейчас начнется…
   ПУТЕШЕСТВЕННИК. Я отойду. Вы скажете, что я за вами?

   Занавес

Время – вперед!

   – Почему вы не уезжаете, Исаак Моисеевич?
   – А что?
   – Как «что»? Но все же уезжают!
   – Разве?
   – Все уже давно уехали, Исаак Моисеевич!
   – Куда?
   – Вы что, сами не знаете?
   – Боже, неужели обратно в Бердичев?
   – Какой Бердичев? В Израиль!
   – Зачем?
   – Как «зачем»? Вы что, газет не читаете?
   – А что-нибудь случилось?
   – Как «что-нибудь»? Как «что-нибудь»?
   – Розочка, накапай молодому человеку валерьянки и включи радио: мы таки немного отстали от жизни.

   Занавес

Среди бела дня

   МИЛИЦИОНЕР. Гражданин, можно вас на минуточку?
   ГРАЖДАНИН. Не-ет! Не-ет! Не-е-ет! (Делает себе харакири.)

   Занавес

Встреча с народом

   ФАРАОН. Я чувствую вашу озабоченность. Сейчас вообще трудное время. Сейчас нам всем надо проявить выдержку, не поддаваться эмоциям. Пока не отбалансиру-ется механизм перехода на феодальные рельсы. РАБЫ. Поскорей бы, господин.
   ФАРАОН. А я так скажу: чтобы лучше жить. надо лучше работать. Мы на правильном пути. Мне кажется, вы согласны.
   РАБЫ. Мы согласны, господин, только скажи надсмотрщикам, чтобы не били!
   ФАРАОН. Это неоднозначный вопрос. Совсем без плетей мы еще не можем. Но знаете, я верю в египетский народ! По-моему, это ясно. РАБЫ. Ясно, господин. Спасибо тебе за все.
   ФАРАОН. Вам спасибо, что пригласили. Трудности у вас, конечно, еще будут, но я смотрю в будущее с оптимизмом.
   Аплодисменты, крики «приходи еще»

   Занавес

Перестройка

МУЖИК(стоя босиком в луже и топая ногой). Свобода-а! Брежнев – дурак, Ленин – сволочь, Сталин – скотина, Горбач – козел! Свобода-а-а-а!..

Занавес

Вольтерьянцы

   – Знаешь, что сказал Вольтер?
   – Нет.
   – Вольтер сказал: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов отдать жизнь за ваше право их свободно высказывать!»
   – Прямо так и сказал?
   – Ага.
   – Еще раз повтори.
   – «Я не разделяю ваших убеждений…» – А они о чем спорили?
   – Какая разница? Главное: этот за, а тот против, но терпит. Я, говорит, не разделяю ваших убеждений…
   – Чьих?
   – Что?
   – Ну, кому он это говорил все время? – Тебе не все равно? – Так если какой-нибудь козел… – Мало ли что! Козел не козел, а выскажись!
   – Это кто сказал?
   – Вольтер.
   – Вольтер, а дурак.

   Занавес

Мылодрама

   (В четырех действиях с криками в антракте)
   Действие первое, перестроенное

   – Товарищи, мойте руки с мылом!
   – Тамбовский волк тебе товарищ!
   – Не хотим с мылом!
   – С мылом – не хотим!
   – Надо, милые. Ну что вы как маленькие. Перед едой-то..
   – Ешь свое мыло сам!
   – По-да-вись!
   – Ату его!
   – Аида жрать немывши!
   – Свобода-а-а!

   Конец первого действия
   Действие второе, демократическое

   – Господа! Подойдите понюхайте, как пахну.
   – Чего идти? Отсюда слышно!
   – Да, браток. Амбре у тебя…
   – Это все ерунда. Вы меня вдохните.
   – Ну-ка… Ох ты мать. Вот это да! Уши закладывает.
   – Имеем право!
   – Почешите мне вот здесь, господа.

   Конец второго действия
   Действие третье, смутное

   – Вы кто?
   – Мы? Местные.
   – То-то я гляжу: ростом вроде местные, а лиц не видать.
   – Лиц ему.. Пятый год на ощупь скребемся.
   – Слушайте, а что, если – того?..
   – Чего?
   – Я в смысле… может, помыться?
   – Типун тебе на язык!
   – Нет, я ведь так, пофантазировать просто… Помыться, положим, с этим… как же его… ну брусочки такие… у этого, которого мы повесили тогда в поликлинике… как же это называлось?
   – Мыло.
   – Вот! С мылом. Да горячей водой, как при тоталитаризме!

   Конец третьего действия Крики в антракте:

   – Отойдите от меня!
   – Куда?
   – Немедленно прекратите пахнуть!
   – Воздуху! Кислороду! Умира…

   Действие четвертое, гигиеническое

   – Строиться, уроды! Мылься – р-раз! Мылься – два! Смывай! Руки к осмотру, сволочи!

   Занавес

   Когда государство повернулось лицом к человеку, человек закричал от ужаса.
   Все равно нищие – так уж хоть пойдем по миру!
   Когда стране снится свобода, у пограничников встает шлагбаум.
   Втянуть звук обратно в фанфары!
   Человеку со школы разрешается пошуметь во время перемен.
   Русский парламентаризм: Стенька на Стеньку..
   Ветер перемен не должен свистеть в ушах.
   Думали – оттепель, а это мартовские иды…
   Дети согбенных вырастают горбатыми.
   Иногда эпохи замирают, глядя на секундомер.
   Бывает, что варвары занимают в империи руководящие посты.
   Плешь на голове Цезаря не должна считаться достижением республиканцев.
   Флюгер был приколочен намертво, и ветер обреченно дул в указанном направлении.
   С рычагов власти надо снимать отпечатки пальцев.
   Нашедшего выход затопчут первым.
   Человек произошёл от обезьяны. Но с божьей помощью.

Египетские ночи

   КЛЕОПАТРА. Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?
   ПЕТР ИВАНОВИЧ ЧИЖИКОВ. Ценою жизни?
   КЛЕОПАТРА. Да!
   ПЕТР ИВАНОВИЧ ЧИЖИКОВ. Одну НОЧЬ?
   КЛЕОПАТРА. Ну, две.

   Занавес

Ошибка резидента

   Пивная. Над столами – Иванов. Петров, Мушкин и другие.
   ИВАНОВ. Мужики, никто не знает – столица Венесуэлы, семь букв?
   ПЕТРОВ. Кого?
   ИВАНОВ. Венесуэлы. (Пауза.) Извините.
   ПЕТРОВ. Смотри, а то можно и по хлебалу.
   ИВАНОВ. Да нет, я так…
   ПЕТРОВ. Я предупредил. (Пауза.)
   МУШКИН(из угла). Каракас.
   ПЕТРОВ. Что?
   МУШКИН. Столица Венесуэлы – Каракас.
   ПЕТРОВ. Кто это?
   ИВАНОВ. Не знаю.
   ПЕТРОВ. С тобой?
   ИВАНОВ. Первый раз вижу.
   ПЕТРОВ. Вяжи его, ребята! Шпион!

Не люблю народ

   Что, слышали! Не люблю народ!
   Впрочем, храбрись не храбрись, а написал такое – и стало не по себе. Как раньше – от слов «не люблю КПСС». Шутка ли! Любовь к народу – ведь это и есть тот эталонный метр, которым измеряется добропорядочность отдельного субъекта.
   Любишь народ? Скажи громче, не стесняйся!
   Что ж, поклясться в этом большом и чистом чувстве не забыл еще ни один политик – от Нерона до депутата райсовета все как один любят. Политики, впрочем, имеют дело со статистическими величинами – с массами, так сказать. Поэтому и любовь их носит довольно прикладной характер.
   И вообще, в любви к массам есть раздражающая расплывчатость, которую не приведи бог конкретизировать. Когда самец-производитель покрывает все стадо, это не любовь. Это что-то другое.
   Но бог с ними, с политиками. А вот лично я совершенно бескорыстно народ не люблю. Для тех, кто понял меня неточно, специально поясню: не люблю любой народ.
   Русский не люблю очень. Еврейский – терпеть не могу. Даже от малого, корякского, бросает в дрожь.
   Взамен готов попробовать полюбить каждого отдельно взятого индивида. И этого, икающего за ларьком? И этого. Но в отдельности от статистических величин.
   Когда я слышу слово «народ», моя рука тянется к валидолу.
   Икающего за ларьком можно отпоить, вымыть с мылом и почитать ему на ночь адаптированный для детей пересказ Библии. В одном случае из ста, при благоприятном расположении звезд, он впоследствии что-нибудь такое осознает и перейдет с портвейна на сухое. Индивид в принципе способен на восхождение. У народных масс эта самая масса слишком велика для восхождения наверх. Зато для лавинообразного схода вниз – в самый раз.
   Поэтому Гете и Гейне идут поштучно, а счет кричавших «хайль» шел на миллионы. И в любом языке пропорции будут те же.
   Народ не способен написать «Божественную комедию» – зато может изгнать с родины ее автора, а потом много веков подряд им гордиться.
   Народ присваивает себе гениев. Нашему среднестатистическому соотечественнику чрезвычайно важно, например, что Толстой, которым гордится весь мир, – русский! Нашего среднестатистического соотечественника это самоутверждает.
   Когда человека хотят надуть, ему льстят.
   Но чтобы успешно польстить индивиду, надо хоть мало-мальски знать его тайные «клапаны», о чем предупреждал однокашников еще принц Гамлет. Тут легко ошибиться…
   А льстить народу – нет ничего проще! Текст имеется даже в ожеговском словаре русского языка. И как раз на слове «народ». «Советский н. – н.-герой, н.-созидатель». «Великий русский н.»
   Замените, по обстоятельствам, «советский» на «немецкий», а «русский» на, скажем, «полинезийский» – и вперед, в большую политику. «Н.» ждет вас!
   Отечеством, предупреждал Дюрренматт, называют государство, когда надо проливать за него кровь. По аналогии: великим, трудолюбивым, мудрым и еще уж бог знает каким народом называют жителей этого государства, когда их надо в очередной раз надуть. Уж сколько раз твердили миру!.. АН глядь: снова – не один человек, а сразу миллионы раздулись от самодовольства и готовы к употреблению.
   Но откуда эта восторженная готовность личности расслабиться и получать удовольствие от слияния с массой себе подобных? Или человеку мало самого себя? Или срабатывают атавистические, пещерного происхождения механизмы: когда вместе со всеми, то в безопасности?
   Бог весть. Только весь опыт цивилизации показывает: как раз вместе со всеми-то и опаснее во сто крат! Все полеты в исторические пропасти, какие помнит человечество, совершались коллективно, с флагами и предметами культа, с криком «ура».
   Даже колбаса – и та бывает отдельной, а венцу творения сам бог велел. И уж точно: во все времена, а в смутные в особенности, надежда – на отдельного человека. На миллионы отдельных людей. На атеистов и верующих, кадетов и социалистов – лишь бы каждый осознавал себя личностью, суверенитет которой в конечном счете важнее суверенитета страны; осознавал – человеком, а не крупицей народа, воином Аллаха, солдатом партии, проводником идей чучхе…

Мемуары сержанта запаса

Посвящается С. А.

У историй, рассказанных ниже, наряду со множеством недостатков, на которые автору, несомненно, еще будет указано, имеют одно скромное достоинство: все они произошли на самом деле.

История болезни

   В конце февраля 1981 года меня прямо с полкового стрельбища увезли в медсанбат. Из зеленой машины с крестом вылез незнакомый мне лейтенант и зычно крикнул:
   – Шендерович тут есть?
   Не поручусь, что крикни это лейтенант на месяц позже, ответ был бы утвердительным. Дело в том, что я, пользуясь популярным в стране лагерным сленгом, доходил.
   У меня болела спина. Зеленые круги перед глазами были намертво вписаны в квадрат полкового плаца. Я задыхался, у меня разжимались кулаки – не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом: выпадали из рук носилки со шлаком во время нарядов в котельной.
   Человек, не служивший в Советской Армии, резонно спросит тут: не обращался ли я к врачам? Человек служивший такого не спросит. Потому что самое опасное для советского солдата не болезнь. Самое опасное – это приход в санчасть, ибо тут ему открывается два пути. Либо его госпитализируют, и он будет мыть полы в означенной санчасти с мылом каждые два часа, пока не сгинет окончательно, – либо не госпитализируют, и его умысел уклониться от несения службы будет считаться доказанным.
   Меня из санчасти возвращали дважды – и оба раза с диагнозом «симуляция». В первый раз майор медицинской службы Жолоб постучал меня по позвоночнику и попросил нагнуться. Кажется, он искал перелом.
   Не найдя перелома, майор объявил мне.что я совершенно здоров. Через неделю после первичного обстукивания я заявился в санчасть снова и попросил сделать мне рентген. Наглость этой просьбы была столь велика, что майор временно потерял дар командной речи – ив воскресенье меня повезли на снимок.
   А еще через неделю я был приведен пред ясные майорские очи и вторично поставлен в известность о своем совершенном здоровье. Апропо майор сообщил, что если еще раз увидит меня на территории полковой санчасти, то лечить меня будут на гауптвахте.
   Юноша я был смышленый и проверять, как держит слово советский офицер, не стал. Мне хватило ежедневного лечения у старшего сержанта Чуева, о каковом сержанте и первых четырех месяцах службы под его началом я, если хватит цензурных слов, расскажу отдельно.
   Так, днем топча плац, а по ночам не вылезая из нарядов, я всю зиму привыкал к существованию на грани отключки – поэтому появление на стрельбище в конце февраля зеленой машины с крестом и крик незнакомого лейтенанта воспринял как очередное доказательство бытия господня.
   В медсанбате мне выдали пижаму, отвели в палату и велели лежать не вставая. В истории всех армий мира не наберется и десятка приказов, выполненных с такой педантичностью: я лег и тут же уснул.
   Когда к концу дня меня растолкали на прием пищи, я, одурев от сна, попросил принести мне чаю в постель. «А палкой тебе по яйцам не надо?» – спросили меня мои новые боевые товарищи. «Не надо», – вяло ответил я и снова уснул.
   Что интересно,чаю мне принесли.
   На третий день к моей койке начали сходиться мед-санбатовские ветераны. Разлепляя глаза среди бела дня. я видел над собой их уважительные физиономии. Еще никогда выражение «солдат спит – служба идет» не реализовалось так буквально.
   При первой встрече со мной рентгенолог, лейтенант медслужбы Анкуддинов, с нескрываемым любопытством переспросил:
   – Так это ты и есть Шендерович?
   И я ответил:
   – В этом не может быть сомнений.
   Тут я был не прав дважды. Во-первых, окажись на месте Анкуддинова другой офицер, я бы за такой ответ огреб по самое не могу, а во вторых, сомнения в том, что я Шендерович, уже были.
   На второй или третий день после прилета в столицу ордена Ленина Забайкальского военного округа город Читу нас, лысых дураков, построили в шеренгу, и прапорщик Кротович, человек интеллекта запредельного, выкликнул, глядя в листочек:
   – Шендеревич!
   – Шендерович. товарищ прапорщик, – неназойливо поправил я.
   Прапорщик внимательно посмотрел, но не на меня, а в листочек.
   – Шендеревич, – повторил он, потому что у него так было записано. Я занервничал:
   – Шендерович, товарищ прапорщик.
   Моя фамилия мне нравилась, и я не видел основания ее менять.
   Прапорщик снова внимательно посмотрел – но уже не на листочек, а на меня.
   – Шендеревич, – сказал он очень раздельно. И что-то подсказало мне. что ему виднее.
   – Так точно, – ответил я – и проходил Шендеревичем до следующей переписи.
   А в начале марта 1981 года я (уже под своей фамилией) стоял перед лейтенантом медслужбы Анкуддиновым, и он держал в руках снимок моей грудной клетки. Уж не знаю, какими судьбами этот снимок попал от полковых ветеринаров к нему, профессиональному рентгенологу, но, видимо, чудеса еще случаются в этом мире.
   Впервые рассмотрев на черном рентгеновском фоне мой позвоночник и узнав, что его владелец все еще бегает по сопкам в противогазе. Лев Романович Анкуддинов предложил доставить нас обоих в медсанбат. Лев Романович считал, что с таким остеохондрозом долго не бегают – даже по равнине и со своим лицом.
   Так благодаря чудесному случаю я все-таки сменил шинель на пижаму.
   В медсанбате мне было хорошо. Я понимаю, что рискую потерять читательское доверие; что в этом самом вместе повествования следует припомнить, как тянуло в родную часть к боевым товарищам, как просыпался по ночам от мысли, что они где-то там несут нелегкую службу за меня, но – чего не было, того не было. Не тянуло. Не просыпался. Зато именно в медсанбате мне впервые после призыва захотелось женщину.
   До этого целых пять месяцев мне хотелось только есть, спать и чтобы ушли вон все мужчины. Признаться, я даже тревожился на свой счет, но тут как рукой сняло.
   Здесь же, впервые за эти месяцы, я наелся. Причем это даже мягко сказано. Дело было так. Как-то ночью меня, в лунатическом состоянии ползшего в туалет, окликнул из кухни повар Толя.
   – Солдат, – сказал он. – Есть хочешь? Видимо, ответ на этот вопрос был написан на моем лице большими транспарантными буквами, потому что, не дожидаясь его, повар предложил:
   – Подгребай сюда через полчасика, солдат, я тебя покормлю. Только без шума.
   Полчаса я пролежал в кровати, боясь уснуть. Слово «покормлю» вызывало истерические реакции. Это было слово из предыдущей жизни. В ордена Ленина Забайкальском военном округе на эту тему ходило в обращении словосочетание «прием пищи», существительное «жрачка» и глагол «похавать».
   На двадцать девятой минуте я стоял у кухонных дверей. Не исключено, что стоял, поскуливая. Из-за дверей доносились запахи.
   В эту ночь я обожрался. Еда стояла в носоглотке, но остановить процесс я не мог.
   Лирическое отступление о еде. Не буду утверждать, что ее в Советской Армии не было никогда, но что ко дню моего призыва еда в СА кончилась – это утверждаю как очевидец. Я ее уже не застал. Новобранцы образцовой «брежневской» дивизии образца 1980 года ели только то, что не представляло интереса для десятка воров, кормившихся при кухне. Хорошо помню в связи с этим ощущение безграничного счастья, испытанное в момент покупки и съедения всухомятку в городе Чите полукилограмма черствоватых пряников. Могу также поклясться на общевойсковом Уставе Вооруженных Сил СССР, что однажды, курсантом, уронив на затоптанный в серое месиво пол кусочек сахара, я поднял его, обдул и съел. Подо всем, что читатель здесь подумает о моем моральном состоянии, я готов безусловно подписаться.
   Впрочем, я отвлекся.
   Так вот, в медсанбате мне было хорошо. Это сначала. А потом стало совсем хорошо. В одно прекрасное утро на осмотре, командир медроты капитан Красовский – к слову сказать, умница и трудяга – ни с того ни с сего и весьма притом конфиденциально поинтересовался не знаю ли я часом генерала Громова из областной прокуратуры? Никакого генерала я, разумеется, не знал. Ну и хорошо, как-то неопределенно сказал Красовский, иди лечись…
   Через несколько дней меня попросили зайти.
   В кабинете у капитана сидел некий старлей с щитом и мечом в петлицах, сам же Красовский, пытливо на меня глянув, тут же из кабинета вышел. Тут, должен сказать, мне стало как-то не того… Дело заключается в том. что человек я мнительный, со стойкими предрассудками как к щиту, так и в особенности к мечу.
   – Рядовой Шендерович? – спросил старлей. Не вспомнив за собой никакой вины, заслуживающей трибунала, я ответил утвердительно.
   – Как себя чувствуете? – продолжал старлей. – Как лечение? Может быть, есть какие-нибудь жалобы?
   И на лице офицера госбезопасности отразилась искренняя тревога за процесс моего выздоровления.
   Не буду врать, что мне захотелось себя ущипнуть – скорее даже захотелось ущипнуть лейтенанта, – но вот ощущение некоторого сдвига по фазе появилось. Например, я и по сию пору уверен, что если бы наябедничал старлею на кого-нибудь из сослуживцев, до командира полка включительно, то этому кому-нибудь назавтра поставили бы клизму со скипидаром. Если я ошибаюсь, то пусть это останется моей маленькой невинной мечтой.
   Но я не готов к такой щедрости со стороны судьбы и, как мешком ударенный, бездарно промямлил, что у меня все хорошо.
   – Где желаете продолжить службу? – спросил старлей.
   Я вам клянусь своим остеохондрозом – это чистая правда! Эх, ну что мне стоило попроситься в кремлевские курсанты? Вот бы народу набежало посмотреть! Но совершенно ошалев от нереальности происходящего, я ответил нечто до такой степени благонравное, что человека послабее могло от этого и стошнить. Старлей же только светло улыбнулся и в последний раз спросил:
   – Значит, все в порядке?
   Тут мне захотелось зарыдать у него на погоне. Я ни черта не понимал.
   Сразу после ухода старлея в кабинет тихо вошел капитан Красовский и совсем уж по-домашнему попросил меня не валять ваньку и сознаться, кем я прихожусь генералу Громову из прокуратуры. Тут я подумал, что сейчас шизанусь. Я призываю в свидетели всех, кто знает меня в лицо, и спрашиваю: могут ли у генерала Громова из прокуратуры быть такие родственники? За очевидностью ответа возьмем шире: могут ли у генерала быть такие знакомые? Ну нет же, о господи! Я спросил капитана: в чем дело? Я поклялся, что фамилию генерала слышу второй раз в жизни, причем в первый раз слышал от него же. Капитан задумался.
   – Понимаешь. – ответил он наконец, – генерал Громов чрезвычайно интересуется состоянием твоего здоровья.
   И он с опаской заглянул мне в глаза.
   Я был потрясен – а когда немного отошел от потрясения, то сильно струхнул. Я только тут догадался, что меня принимают за кого-то другого. Тень Ивана Александровича Хлестакова осенила меня: я понял, что играю его роль – с той лишь разницей, что, в отличие от Ивана Александровича, у меня нет брички, чтобы заранее укатить отсюда. По здравом размышлении я струхнул окончательно. До меня дошло: только что, за пять минут. Советская Армия израсходовала на меня стратегические запасы внимания к рядовому составу лет на пятнадцать вперед – и я не очень-то представлял, какой валютой придется за это расплачиваться.
   Но деваться было некуда.
   С тех пор я постоянно читал в глазах окружающих посвященность в мою родовую тайну. Статус то ли тайного агента, то ли внебрачного генеральского сына располагал к комфорту, и в полном соответствии с гоголевской драматургией я начал постепенно входить во вкус: смотрел после отбоя телевизор с фельдшерами, в открытую шлялся на кухню к повару – словом, разве что не врал про государя императора! Я вообще не врал! На возникавшие время от времени наводящие вопросы я по-прежнему отвечал чистую правду, но растущая нагловатость поведения придавала моим ответам смысл вполне прозрачный.
   Вскоре я перестал ломать голову над этим кроссвордом, просто жил себе как человек – впервые со дня призыва.
   А устроила мне весь этот неуставной рай моя собственная мама. Получив мое письмо из медсанбата, мама начала фантазировать и дофантазировалась до полной бессмыслицы. И тогда добрый приятель нашей семьи, который по совместительству был, говоря гоголевским языком, Значительное Лицо, позвонил по вертушке вот этому самому генералу Громову из Читинской прокуратуры и, для скорости исполнения представившись моим дядей, попросил генерала уточнить состояние здоровья племянничка.
   Значительное Лицо, надо полагать, и не догадывалось, как сдетонировала на просторах Забайкальского военного округа его невинная просьба…

Возле еды

   В конце мая я стал хлеборезом.
   Этому событию предшествовало исчезновение из полка прежнего хлебореза – всесильного Соловья. Соловей этот то ли проворовался настолько, что продуктов перестало хватать прапорщикам, то ли прибил кого сильнее нормы – в общем, его отправили в дисбат, наводить ужас на внутренние войска.
   А вместо него как раз вернулся из медсанбата я – отъевшийся, как хомяк, с записью в медкарте насчет ограничения физических нагрузок и с высшим образованием, что в умах местных стратегов справедливо связалось со знанием четырех правил арифметики. (Окончил я, к слову сказать, Институт культуры, из левобережных рощ которого вышел с компостированной головой и загадочной записью в дипломе «культпросветработник высшей квалификации».)
   Здесь я вынужден вторично огорчить читателя. Дело в том, что, узнав о назначении, я не только не стал проситься обратно в строй, но даже, напротив, обрадовался. Я понимаю, как это нехарактерно для советского солдата – стремиться к продуктам, но такой уж я моральный урод. Если на то пошло, то я вообще человек с кучей гуманистических предрассудков, тихий в быту и вялый в мордобое, и глубочайшее мое убеждение состоит в том, что чем меньшее я буду иметь отношение к обороноспособности страны, тем для обороноспособности лучше. Для меня это ясно как божий день – и мысль, что только случайность спасла Вооруженные силы страны от такого лейтенанта, как я, иногда покрывает меня холодным потом посреди сна. (Об этой случайности – ниже.)
   В общем, я стал хлеборезом и в тот же день получил от полковника Гусева Устав тыловой службы с напутствием до вечера выучить наизусть нормы выдачи продуктов.
   После «Графа Монте-Кристо» у меня в руках не было чтива столь увлекательного. Тихо икая от волнения, я узнавал, что и в каких количествах должен был ежедневно поедать вместе с боевыми товарищами. Через полчаса я запер хлеборезку и начал следственный эксперимент.
   Я взвесил указанные в Уставе 65 граммов сахара и обнаружил, что это шесть кусочков. Я несколько раз перепроверял весы и менял кусочки, но их все равно получалось шесть. А в дни моей курсантской молодости никак не выходило больше трех. Аналогичным образом двадцать положенных на едока граммов масла оказались высоченной, с полпальца, пайкой, от получения которой на завтрак в курсантские времена меня бы хватил удар. То масло, которое иногда (видимо, по недосмотру Соловья) падало на наши столы, можно было взвешивать на микронных весах. А вообще-то жрали мы маргарин.
   Подполковник Гусев приказал мне выучить нормы выдачи продуктов, и я их выучил, но дальше начались недоразумения. Я-то понял подполковника так, что в соответствии с нормами надо в дальнейшем и выдавать, – но в этом заблуждении оказался совершенно одинок.
   В первом часу первой же ночи в окошке выдачи появилась физиономия. Физиономия сказала: «Дай сахарку». – «Не дам», – сказал я. «Дай, – сказала физиономия. – Во-дилы велели». – «Скажи им: нету сахара», – ответил я. «Дай», – сказала физиономия. «Нет», – сказал я. «Они меня убьют», – сообщила физиономия. «Откуда я возьму сахар?» – возмутился я. Физиономия оживилась, явно готовая помочь в поиске. «А вон же!» – И физиономия кивнула на коробки. «Это на завтрак», – сказал я. «Дай», – сказала физиономия. «Уйди отсюда», – попросил я. «Они меня убьют», – напомнила физиономия. «О господи!» – Я выгреб из верхней пачки десять кусков, положил на ломоть хлеба и протянул в окошко. «Мало», – вздохнула физиономия. Я молчал. Физиономия вздохнула. «И маслица бы три паечки, – сказала она наконец и тут же пояснила: – Водилы велели!» – «Масла не дам!» – крикнул я. «Они меня убьют», – печально констатировала физиономия. «Я тебя сам убью», – прохрипел я и запустил в физиономию кружкой. Физиономия исчезла. Кружка вылетела в окошко выдачи и загрохотала по цементному полу. Я отдышался и вышел за ней. Физиономия сидела у стола, глядя с собачьей кротостью. Я длинно и грязно выругался. Физиономия с пониманием выслушала весь пассаж и предложила: «Дай маслица».
   Когда я резал ему маслица, в окошко всунулась совершенно бандитская рожа, подмигнула мне и сказала:
   – Э, хлэборэз. масла дай?
   Стояла весенняя ночь. Полк хотел жрать. Дневальные индейцами пробирались к столовой и занимали очередь v моего окошка. И когда я говорил им свое обреченное «нет». отвечали удивительно однообразно: «Они меня убьют».
   И я давал чего просили.
   От заслуженной гауптвахты меня спасала лишь чудовищная слава предшественника – после его норм мои недовесы казались гарун-аль-рашидовскими чудесами. Впрочем, это не мешало подполковнику Гусеву совершать утренние налеты на хлеборезку отодвигать полки, шарить в холодильнике и проверять хлебные лотки.
   Отсутствие там заначек убеждало его только в моей небывалой хитрости. «Где спрятал масло?» – доброжелательно спрашивал полковник. «Все на столах», – отвечал
   я. От такой наглости подполковник крякал почти восхищенно. «Найду – посажу», – предупреждал он. «Не найдете», – отвечал я. «Найду», – обещал полковник. «Дело в том, – мягко пытался объяснить я, – что я не ворую». – «ты, Шендерович, нахал!» – отвечал на это подполковник Гусев – и наутро опять выскакивал на меня из-за дверей, как засадный полк Боброка.
   Через месяц полное отсутствие результата заставило его снизить обороты – не исключено даже, что он поверил мне, хотя, скорее всего, просто не мог больше видеть моей ухмыляющейся рожи.
   Мне между тем было не до смеха. Бандит Соловей успел так прикормить дембелей и прапорщиков, что мои жалкие попытки откупиться от этой оравы двумя паеч-Ц нами и десятью кусочками сахара только оттягивали час неминуемой расплаты. Лавируя между мордобоем и гауптвахтой, я обеспечивал всеобщее пропитание. При этом наипростейшие на первый взгляд процедуры превращались в цирк шапито. Рыжим в этом цирке работал кладовщик Витя Марченков. Витя бухал на весы здоровенный кусище масла и кричал:
   – О! Хорош! Забирай!
   – Витя, – смиренно вступал я, – подожди, пока стрелка остановится.
   Витя наливался бурым цветом.
   – Хули ждать! – кричал он. – До хуя уже масла! У – Еще триста грамм надо, – говорил я. Ч – Я округлил! – кричал Витя, убедительно маша руками перед моим носом. – Уже до хуя!
   Названная единица измерения доминировала в расчетах кладовщика Марченкова, равно как и способ округления в меньшую сторону с любого количества граммов. На мои попытки вернуться к общепринятой системе мер и весов Марченков отвечал речами по национальному вопросу, впоследствии перешедшими в легкие формы погрома. Взять вес, указанный в накладной, можно было только привязав Марченкова к холодильнику, о чем, учитывая разницу в весовых категориях, можно было только мечтать.
   Получив, таким образом, масла на полкило меньше положенного, я, как Христос пятью хлебами, должен был на-
   кормить им весь полк плюс дежурных офицеров, сержантов и всех страдавших бессонницей дембелей. И хотя фактически существовавшие ночные нормы я снизил до минимума, а начальника столовой прапорщика Кротовича вообще снял с довольствия – за наглость, чрезмерную даже по армейским меркам, а все равно: не прими я превентивных мер – минимум трех бы тарелок на утренней выдаче не бывало. Приходилось брать встречные обязательства, то есть отворовывать все это обратно. И взяв ручку, я погрузился в расчеты.
   Расчеты оказались доступными даже выпускнику Института культуры. Полграмма, слизанные с пайки каждого бойца и помноженные на их количество, давали искомые три тарелки масла плюс еще несколько, которые я мог бы съедать хоть самолично, если бы меня не тошнило от одного запаха. Впрочем, лишние тарелки эти, опровергая закон Ломоносова– Лавуазье, бесследно исчезали и без моей помощи.
   Так я вступил на стезю порока. Как и подобает стезе порока, она бы не сулила мне ничего, кроме барской жизни и уважения окружающих, если бы не упомянутый начальник столовой прапорщик Кротович. До моего появления в хлеборезке он уже откормился солдатскими харчами на метр девяносто росту, и я посчитал, что поощрять его в этом занятии дальше опасно для его же здоровья. Прапор шик так не считал, и как раз к тому времени, как подполковник Гусев замучился искать по моей хлеборезке ворованное масло, в Кротовиче прорезалась забота о рядовом составе: он начал приходить по ночам и проверять чуть не каждую тарелку, ища недовесы. Своих чувств ко мне он не скрывал, а желание посадить – афишировал.
   Несколько слов о прапорщике Кротовиче. Прапорщик был гнусен. Его перевод в начальники столовой я могу объяснить только тем, что имущество нашей роты, где он старшинствовал прежде, было им разворовано уже полностью. Интеллект и манеры прапорщика частично подтверждали дарвиновскую теорию происхождения видов. Частично – потому что дальними предками Кротовича были никак не обезьяны: мой выбор колеблется между стегоцефалом и диплодоком. Единственное, что исключено совершенно, – это Божественое происхождение. Я не поручусь за все человечество, но в данном случае Господь абсолютно ни при чем. В день создания Кротовича Всевышний отдыхал.
   Да, так вот: прапорщик начал искать недовесы. Делал . он это ретиво, но безрезультатно. Штука в том, что вскоре после назначения, поняв, с кем придется иметь дело, я отобрал из полутора тысяч тарелок десяток наиболее i легких и, пометив их, в артистическом беспорядке разбросал по хлеборезке. Взвешивая масло, Кротович ставил первую попавшуюся такую тарелку на противовес – и стрелка зашкаливала граммов на двадцать лишних. Кротович презрительно кривился, давая понять, что видит все мои фокусы насквозь.
   – А ну-ка, сержант, – брезгливо сипел он, – дайте мне во-он ту тарелку!
   Я давал «во-он ту», и стрелку зашкаливало еще больше.
   Прапорщик умел считать только на один ход вперед. При встрече с двухходовкой он переставал соображать вообще. Иметь с ним дело для свободного художника вроде меня было тихой радостью.
   Впрочем, чего требовать от прапорщика? Однажды в полк прилетел с проверкой из Москвы некий генерал-лейтенант, фамилию которого я знаю, но не скажу, потому что он сейчас бог знает кто, а я человек трусоватый. Генерал прилетел проверять работу тыловой службы, и к его прилету на наших столах расстелились скатерти-самобранки. Солдаты, выпучив глаза, глядели на плотный наваристый борщ и инжирины, плававшие в компоте среди щедрых горстей изюма. Это был день еды по Уставу.
   Все вышеописанное исчезло в час генеральского отлета в Москву – как сон, как утренний туман.
   Но в тот исторический день генерал размашистым шагом шел к моей хлеборезке, держа на вытянутых руках чашку с горсткой мяса («чашкой» в армии зовется миска). За ним по проходу бежали: комдив, получивший в родной дивизии прозвище Кирпич (каковое заслужил цветом лица, телосложением и интеллектом), несколько «полка-нов», пара майоров неизвестного происхождения – и прапорщик Кротович.
   Кинематографически этот проход выглядел чрезвычайно эффектно, потому что московский генерал имел рост кавалергардский и бежавшие за ним офицеры едва доходили высокому начальству до погона, не говоря уж о Кирпиче. Единственным, кто мог бы тягаться с генералом статью, был прапорщик Кротович, но в присутствии старших по званию он съеживался автоматически.
   И вот вся эта депутация вошла ко мне в хлеборезку, и я, приставив ладонь к пилотке, прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на это не сильнее, чем тяжелый танк на марше на стрекот кузнечика. Он прошагал к весам и, водрузив на них чашку с мясом, уставился на стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. «Пустую чашку!» – приказал генерал, и я шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но перед моим носом в дверь, стукнувшись боками, проскочили два майора. Через несколько секунд они вернулись, держа искомое четырьмя руками. В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. Чашка была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на двести лишних граммов.
   – А-а, – понял наконец генерал. – Это ж с бульоном. .. Ну-ка, посмотрим, – сказал он, – сколько там чистого мяса!
   И перелил бульон из правой чашки в левую – в противовес! Теперь вместо лишних двухсот граммов – двухсот же не хватало. Генеральский затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я глянул на шеренгу стоявших сзади офицеров. Все они смотрели на багровеющий генеральский затылок, а видели сквозь него каждый свое: снятие, лишение звания, отправку в войска. .. В хлеборезке царил полный ступор, и я понял, что настал звездный час моей службы. Я шагнул вперед и сказал:
   – Разрешите, товарищ генерал?
   Не рискуя ничего объяснять, я вылил за окошко коричневатый мясной навар и поставил чашку на место. И весы показали наконец то, чего от них и требовалось с самого начала. Офицеры выдохнули. Особенно шумно выдохнул Кирпич.
   Внимательно рассмотрев местонахождение стрелки, генерал-лейтенант посмотрел на меня со своей генерал-лейтенантской высоты и задал вопрос, выдавший в нем сильную стратегическую жилку.
   – Армянин? – спросил меня будущий замминистра обороны страны.
   – Никак нет, еврей, – ответил я.
   – А-а, – сказал он и, не имея больше вопросов, нагнулся и вышел из хлеборезки. Следом пулями вылетели Кирпич, несколько «полканов», парочка майоров и прапорщик Кротович. Последним выходил новый замполит полка майор Найдин. Внезапно остановившись в дверях, замполит похлопал меня по плечу и, сказавши: «Молодец, сержант!» – подмигнул совершенно воровским образом. В присутствии проверяющего из Москвы разница между хлеборезом и замполитом полка стиралась до несущественной. Надувая столичное начальство, мы делали одно большое общее дело.
   Но что генерал-лейтенант! Осенью того же восемьдесят первого над округом пронеслось: скоро в Забайкалье нагрянет непосредственно товарищ Устинов. Для совсем молодых читателей, а также для тех. кому за прошедшее десятилетие отшибло память, сообщу, что Устинов этот был министр обороны. С его просторных погон к той осени уже третий год лилась кровь Афганистана, но летел маршал почему-то не в Афганистан, где самое ему было место, а на учения в Монголию. Монголия же в те ясные времена была частью Забайкальского военного округа. Как говорила мужу леди Макбет, «о вещах подобных не размышляй, не то сойдешь с ума». В общем. Устинов летел на учения – с промежуточной посадкой в Чите. А так как именно в Чите находилась образцовая «бреж-невская» дивизия, а в ней – наш образцовый мотострелковый полк, то вероятность увидеть члена Политбюро своими выпученными глазами была достаточно велика.
   Немедленно по получении страшной информации из Москвы полк прекратил свое существование как боевая единица и полностью переквалифицировался в ремонтное управление. На плацу целыми днями подновляли разметку и красили бордюры, в казармах отдраивались такие медвежьи углы, в которые ни до, ни после того не ступала нога человека. Я прекратил выдачу хлеба и неделю напролет белил потолок. В последний день перед прилетом министра все в полку посходило с ума – майоры собственноручно отдраивали двери, а командир полка носился по нему, как муха по каптерке. Рядового, замеченного в перекуре, могли запросто пристрелить на месте.
   Но главное было – борьба с осенью. Плац подметали дважды в день, причем уже через час после очередной расчистки он был снова завален палой листвой. Так продолжалось до последнего дня, а наутро, выйдя из казармы после очередного крутого недосыпа, я увидел вот что. На осине сидел якут и обрывал с осины листву. На якуте была шинель, красная звезда на шапке. На соседних осинах сидели другие якуты. Крыша моя накренилась и поехала. Только через несколько секунд я вспомнил, где нахожусь и прочие обстоятельства места и времени, включая то, что наша четвертая рота полностью укомплектована в Якутии.
   Но эти несколько секунд я прожил в вязком тумане личного сумасшествия.
   А с другой стороны – ведь министру обороны не объяснишь, почему плац в листве. Маршал увидит расхождение между долженствующим и существующим – и огорчится. А когда маршалы огорчаются, полковники летят в теплые страны.
   – Осень, товарищ маршал!
   Это довод для гражданского ума, не вкусившего нормативной эстетики Устава. А маршал решит, что над ним издеваются. В армии не существует демисезонной формы одежды – следовательно, деревья должны либо дружно зеленеть, либо молча стоять голыми. А плац должен быть чист. А личный состав – смотреть программу «Время». Даже если телевизор, как это случилось у нас по случаю чемпионата мира по хоккею, унесли из роты в штаб.
   – Рота, рассесться перед телевизором в колонну по шесть.
   – Так нет же телевизора!
   – Рассесться в колонну по шесть!
   Сидим, смотрим на полку со штепселем. Ровно полчаса, пока в соседних казармах не кончится программа «Время».
   Но это – к слову.
   А Устинов в наш полк так и не приехал.
   …Постепенно дембелея, я хлеборезил до следующей весны, не избежав, впрочем, ни «губы», ни мордобоя. А весной оказалось, что все это время я был не только хлеборез, но и подрывной элемент, о чем см. ниже.

Под колпаком

   Фамилия нашего полкового особиста была Зарубенко. Капитан Зарубенко. Согласитесь, что, учитывая специфику работы, это звучит. Специфика эта была такова. что, хотя капитан несколько месяцев копался в моей судьбе, как хирург в чужих кишках, я до сих пор не представляю его в лицо. Просто однажды в спортзале повар Вовка Тимофеев сказал мне:
   – Зема, ты это… следи за языком.
   – А что случилось? – поинтересовался я.
   – Ничего, – ответил Вовка. – Просто думай, что говоришь. И считай, что я тебя предупредил.
   – Ну а все-таки? – спросил я. Потом спросил то же самое еще раз.
   – Капитан Зарубенко тобой интересуется, – пробурчал наконец Вовка. – Что-чего – не знаю, но интересуется.
   Не могу сказать, что я испугался. Впрочем, это скорее свидетельствует о некоторых недостатках в общем развитии, нежели о душевной стойкости. Просто я не очень представлял, с чем буду иметь дело. Мне казалось, что если я не шпионю на Китай, то с меня и взятки гладки.
   Что же до Зарубенко, то я даже толком не знал, кто это, но Вовка мне разъяснил – и я вспомнил. Я вспомнил, как год назад один из наших, стоя на посту у знамени части, слышал (и в ужасе рассказывал потом в караулке), как некий загадочный капитан орал на командира полка подполковника Голубева, обкладывая его таким матом, что даже знамя краснело. Голубев же, чья крепенькая фигурка обычно наводила ужас на окрестности плаца, стоял перед капитаном навытяжку – и молчал.
   Как бы то ни было, а я уже успел позабыть о Вовкином предупреждении, когда в одно весеннее утро меня, отсыпавшегося после продуктовых баталий, разбудил нежнее родной мамы батальонный замполит капитан Хорев – и предложил прокатиться с ветерком в штаб дивизии.
   – Зачем? – спросил я.
   – Не знаю, – соврал он, и мы поехали. Я понимаю, что уже успел утомить читателя примерами собственной тупости, но не могу не заметить, что по дороге начал мечтать и домечтался до следующего: скоро Девятое мая, в Доме офицеров готовится праздничный вечер, и командование вспомнило, что у них в хлеборезке чахнет-пропадает профессиональный режиссер…
   Вот чего с людьми бывает весной, да еще под дембель!
   В штабе дивизии капитан Хорев скрылся за какой-то дверью и бодро доложил там какому-то полковнику, что младший сержант Шендрович по его приказанию доставлен. Но даже это не замкнуло в моей авитаминозной башке логической цепочки. Я вошел и был приглашен сесть, что и сделал в самом радужном настроении. Я чего-то ждал – и, забегая вперед, скажу, что дождался.
   Сначала полковник попросил рассказать о себе: кто я, да откуда, да кто родители. Спрашиваемо все это было настолько по-отечески, что я бы, пожалуй, рассказывал ему свой семейный эпос до самого дембеля, если бы не майор.
   Майор этот с самого начала тихонечко сидел в углу комнаты, имея при себе цепкий взгляд и черные артиллерийские петлицы. Артиллеристом майор был, судя по всему, замечательным, потому что, помолчав, начал пулять в мою сторону вопросами и попадать ими со страшной силой.
   И только тут до меня дошло, что это допрос. Лицо Вовки Тимофеева всплыло наконец в моей бедовой голове вместе с фамилией Зарубенко. Дивизионный майор знал обо мне все. Перед ним лежала пухленькая папочка-скоросшиватель, и в ней лежали бумажки. Впоследствии я имел возможность в ту папочку заглянуть. Как я получил эту возможность, не скажу – пускай майор, или кто он теперь есть, сам дознается, если хочет: ему за то государство деньги платит. Но, доложу вам, занятие! Если кому приходилось читать доносы на самого себя, он меня поймет!
   Впрочем, все это было потом, а пока я вертелся на стуле, как плевок на сковородке, уворачиваясь от вопросиков из майорского угла и одновременно проникаясь уважением к собственной персоне. Оказалось, что за время службы я успел рассказать боевым товарищам столько правдивых страниц из советской истории, что по совокупности это могло тянуть на идеологическую диверсию.
   По нынешним буйным временам следует самокритично признать, что в своем скромном антисоветизме я не дотягивал и до журнала «Коммунист», но то был восемьдесят второй год – и от майорской осведомленности мне стремительно похужело. Кроме того, поражал и масштаб особистских интересов. Например, среди прочего мне инкриминировалась любовь к Мандельштаму – оказалось, что я читал кому-то его стихи. Хорошо еще, что в других показаниях оказалась зафиксирована любовь к Маяковскому. За Маяковского Мандельштама мне скостили. Так сказать, баш на баш.
   А теперь о главном. Как и всякого любознательного человека на моем месте, меня чрезвычайно интриговал вопрос: кто? Кто стукнул? Моя любознательность была удовлетворена самым замечательным образом.
   …Кажется, летом 1981-го в наш полк прибыл свежеиспеченный лейтенант по фамилии Седов. Окончил он, как и полагается замполиту, какое-то политическое училище и выглядел, мягко говоря, простовато. Впрочем, его эта самая простоватость даже располагала. И наконец, ; он был москвич, чем порождал ностальгию. Все это я говорю исключительно в оправдание своей лопоухости. Кстати, о лопоухости.
   В ноябре того же 1981-го я сидел в Ленинской комна-г те и читал свежую «Литературку», в которой некто, как сейчас помню, Н.Машовец топтал ногами автора Чебурашки. Я читал, ужасаясь. Мирное ушастое существо при ближайшем рассмотрении оказалось безродным космополитом, дезориентирующим советских детей. А еще Машовец мрачновато сообщил всем заинтересованным органам, что не нашел у Э.Успенского ни одного стихотворения о Родине, о хлебе, о гербе. Это было невиданно даже по тем пещерным временам.
   – Ну. бред, – сказал я, чувствуя, что если ни с кем Ма-' шовцом не поделюсь, то взорвусь от возмущения, как маленький паровой котел.
   – Что бред? – с готовностью поинтересовался лейтенант Седов, на мое еврейское счастье зашедший в Ленинскую комнату – видимо, почитать на сон грядущий классиков.
   И я рассказал ему, что именно и почему считаю бредом.
   А когда через полгода полковник сообщил мне, что в придачу ко всему я неуважительно отзывался о гербе страны, у меня в голове наконец замкнуло, и я сказал:
   А вот тут лейтенант Седов все перепутал!
   – Да ничего он не перепутал! – оборвал меня полковник – и осекся под артиллерийским взглядом майора. На сердце у меня стало легко. Теперь я знал, откуда дует этот вонючий ветерок.
   – Перепутал, перепутал, – сказал я.
   После этого допрос ни шатко ни валко тянулся еще полчаса, но майор все ощутимее терял ко мне интерес и вскоре ушел. На полновесное «дело», как это ни прискорбно для моего самолюбия, я не тянул.
   Оставшись со мной с глазу на глаз, полковник помяг-чел. Видимо, суровой музой его бдительности был майор-артиллерист; в отсутствие оного полковник начал приобретать черты настолько человеческие, что я, осмелев, спросил его напоследок: что он думает о замполите, доносящем на солдат?
   – Дерьмо он, а не замполит, – с чувством ответил полковник, – но ты, сержант, тоже хорош: ты же думай. кому что говоришь!
   В точности повторив, таким образом, совет Вовки Тимофеева, полковник отпустил меня восвояси. Через несколько дней в полк вернулся из отпуска мой землячок лейтенант. Увидев меня, он радостно протянул ладошку:
   – Здравствуй.
   – Здравия желаю, – ответил я. Седов удивился:
   – ТЫ не подаешь мне руки?
   Я был вынужден подтвердить его подозрение.
   – Почему? – спросил он.
   – А вы сами не догадываетесь, товарищ лейтенант? И он догадался!
   – А-а, – протянул как бы даже с облегчением, – это из-за докладной?
   – Из-за докладной, – подтвердил я. Слово «донос» мои губы не выговорили.
   – Так это же моя обязанность, – объяснил он. как если бы речь шла о выпуске боевого листка. – А вдруг ты завербован?
   Я заглянул ему в глаза. В них светилась стальная зам-политская правота. Он не издевался надо мной и не желал мне зла. Он даже не обижался на мое нежелание подать ему руку, готовый терпеливо, как и подобает идеологическому работнику, преодолевать мои интеллигентские предрассудки.
   – Видишь, – сказал он, – проверили, отпустили; все в порядке. Поздравляю.
   В слове «проверили» был какой-то медицинский оттенок. Меня передернуло.
   – Разрешите идти?
   Он разочарованно пожал плечами:
   – Идите.
   И я пошел – по возможности подальше от него.
   Но раскрученное энергичным Зарубенко из идиотской кляузы про герб и Чебурашку, «дело» мое не сгинуло с дембелем: уже в Москве, через несколько лет, одного моего приятеля вызывали, интересовались мною, моими родителями. .. Когда я думаю обо всем этом, меня начинает обуревать мания величия, даже хочется пошпионить чуток на кого-нибудь – чтобы хоть как-то оправдать народные деньги, потраченные на прокорм забайкальских особис-тов и политработников, если только это не одно и то же.
   Единственным же реальным следом этой истории в моей жизни явилась внезапная отправка из образцового полка на дивизионный хлебозавод – и снятие с лейтенантских сборов, благодаря чему я был демобилизован на две недели раньше, так и не став советским офицером. за что искренне благодарен лейтенанту Седову, капитану Зарубенко, майору-артиллеристу и всем остальным бойцам невидимого фронта

Уведомление

Я обещал, если хватит цензурных слов, рассказать о первых месяцах службы и персонально – о старшем сержанте Чуеве
Не хватило.

История с «крысой» (вместо послесловия)

   Отправка на дивизионный хлебозавод стала мне последним «прости» от Советской Армии перед скорым дембелем.
   Хлебозавод считался то ли местом ссылки, то ли перевалочным пунктом на пути в дисбат – а в общем, был он территорией как бы вне образцовой «брежневской», куда – с глаз долой, из сердца вон – сбрасывались нечистоты личного состава. Служили там: водила, перевернувший по пьяни полковой «уазик», «дед», пославший на три буквы кого-то из начальства, дембель, учинивший сверхнормативный мордобой, эт цетера, эт цетера… Были, конечно, и служившие под началом всех этих героев бедолаги-солдатики: дембеля, даже провинившегося, не заставит трудиться в Советской Армии весь Генштаб во главе с министром обороны.
   Единственным «политическим» в этой компании был я, что в полном соответствии с блатными законами, царящими в СА, и предопределило мой статус. Впрочем, жаловаться грех: счастье мое, что я попал сюда на втором году службы… Да и не про то речь.
   А вот про что.
   В один из апрельских дней, почти перед самым моим дембелем, личный состав хлебозавода поймал огромную крысу – и не убил ее, а, умело растягивая удовольствие, зверски замучил. В милом развлечении этом участвовал и начальник хлебозавода, лейтенант, который появлялся у нас не часто, но уж зато трезвым – никогда.
   За полтора года службы я, как и все остальные, навидался немало, но этот случай поразил меня: в вырвавшейся наружу энергии жестокости было что-то символическое.
   Через неделю-другую я демобилизовался.
   В Москве я целый год пытался забыть предыдущие полтора, но, видимо, не смог, потому что вскоре начал писать и написал несколько «армейских» рассказов. Один из них назывался «Крыса»: я, как кристаллик армейской жизни, вынул из забайкальского апреля тот страшный и бессмысленный день и по возможности от-страненно рассмотрел его.
   Я был еще относительно молод, поэтому следует снисходительно отнестись к моему желанию увидеть рассказ напечатанным. Кстати, я хочу этого до сих пор.
   В первой же редакции я получил на «Крысу» устную рецензию, которую считаю лучшей из возможных. Звучала рецензия так: «Очень хорошо, но вопрос о публикации не встает». По молодости лет я попытался получить объяснение обороту «не встает», звучавшему, на мой взгляд, несколько двусмысленно, и получил в ответ, что если вопрос встанет, то мне же хуже, потому что я существо молодое, а ГлавПУР – злопамятное. Аналогичные приговоры я услышал и в других редакциях, а в одной рмне прямо предложили спрятать рассказ и никому его не доказывать. На мой детский вопрос, почему я должен уходить в подполье, мне было туманно отвечено, что среди редакторов встречаются очень разные люди… Но все это были цветочки. А ягодки пошли совсем ядо-ритые.
   В очередном журнале редактор, суровая женщина средних лет с вечной папиросой в пальцах, вдруг спросила меня напрямик: хочу ли я увидеть этот рассказ напечатанным? Ответ опускаю за ненадобностью. Хорошо, сказала она, только это будет ваш перевод. Как – перевод, спросил я. С какого? С испанского, без колебаний ответила редактор. Сначала я подумал, что она обкурилась. Но глаза ее излучали какую-то патологическую нормальность. Засим мне было предложено найти какого-нибудь латиноамериканца (лучше всего – чилийца) из университета Патриса Лумумбы, сговориться с ним, перевести рассказ на испанский, а оттуда – обратно на русский, но уже с испанскими именами. Редактор пообещала, что получится очень прогрессивный рассказ про то, как солдаты хунты во главе с лейтенантом, ну, скажем, Родригесом затравили опоссума.
   Я бы дорого дал, чтобы посмотреть на выражение своего лица в тот момент.
   Я ответил, что никогда не бывал в Чили. Я спросил, кто такой опоссум. Ну не все ли равно, ответила редактор. Я сказал, что мне не все равно. Не говоря уж об опоссуме. Я забрал рукопись и ушел.
   С тех пор минуло восемь лет. Ушел Пиночет. Нет ни Стресснера, ни Дока Дювалье. Под давлением демократических сил рушатся последние военные режимы в Латинской Америке – и у меня почти не остается шансов увидеть свой рассказ напечатанным.
   Рассказа, конечно, жаль, но хунтам поделом! Еще Гашек сказал в свое время, что армия – это дерьмо, дерьмо и дерьмо. Разумеется, Гашек имел в виду империалистическую армию.
   1991

Послесловие

   Прошло еще несколько лет, а эта рукопись так и не стала публикацией. Не время, говорят. Да и материал устарел.
   И впрямь: Советская Армия благополучно превратилась в Российскую, генералитет обновился и увеличился вдвое, замполиты ударились оземь и стали военными психологами. Батюшки крестят БМП. Опять же реформа идет безостановочно – словом, обновление такое, что просто хоть не живи!
   Таким образом, все сказанное выше является бестактным и неуместным. Простите меня, если сможете.
   1997